Введение #
Восстановленная в полном объеме, распознанная и отредактированная книга Инессы Ивановны Ломакиной “Голова Джа-ламы”, 1993 г.
Об изданиях книги #
Известно два издания книги, библиографические ссылки:
- Ломакина И. И. Голова Джа-ламы / Инесса Ломакина. — Улан-Удэ, СПб. : Агентство ЭкоАрт, 1993. — 223,[32] с. ил., факс.; 20. — (Восток на западе); ISBN 5-85970-007-5
- Ломакина И. И. Голова Джа-ламы / Инесса Ломакина. — Тула : ООО “Ирико”, 2022. Ред. Чимидов Б.Э.-Г.
Возможно есть другие издания. Чем издание 2022 г. отличается от издания 1993 - неизвестно.
Что сделано #
- Сканирование издания 1993 г., возвращены пропущенные комментарии и словарь, пересканированы фотографии;
- Распознан и отредактирован текст;
- Убрано дублирование текста на странице 17;
- Добавлено выделение прямой речи, если она указана отдельно;
- Добавлено интерактивное оглавление;
- Добавлены ссылки на комментарии.
Результаты работы приведены здесь в виде текста.
Кроме этого, можно:
- скачать обновленный PDF с восстановленными страницами и перераспознанным текстовым слоем гораздо более высокого качества, чем в базе. В качестве базы для данного PDF использовался этот.
- открыть в Google Docs. Оттуда можно скачать в любом другом подходящем формате через меню Файл - Скачать.
Содержание книги #
ИНЕССА ЛОМАКИНА
ГОЛОВА ДЖА-ЛАМЫ
THE ORIENT — THE OCCIDENT
INESSA LOMAKINA
THE HEAD OF JA-LAMA
ECOART AGENCY
ULAN-UDE — St.-PETERSBURG
1993
Восток на западе
ИНЕССА ЛОМАКИНА
ГОЛОВА ДЖА-ЛАМЫ
АГЕНТСТВО ЭКОАРТ
УЛАН-УДЭ — С-.ПЕТЕРБУРГ
1993
Ломакина И. Голова Джа-ламы. Санкт-Петербург - Улан-Удэ: Агентство ЭкоАрт. 1993 - с ил.
В знаменитой Кунсткамере, основанной Петром Великим, в сосуде, наполненном формалином, хранится экспонат N 3394 - мумифицированная голова Джа-ламы (Дамбижанцана), лидера национально - освободительной борьбы западных монголов в начале ХХ в. Кем был Джа-лама - святым или авантюристом, - как eгo голова попала в Кунсткамеру, как сложилась судьба связанных с ним людей - на эти вопросы отвечает автор книги.
4702010201-01 СПб. ·———— без объявл. М122(01)-93
ISBN S-85970-007-5
© ЭкоАрт, 1993 © И.И.Ломакина. 1993 © Г.Г.Семенов, оформление, 1993
*В просторах Центральной Азии встречаются удивительные личности, оказывающие таинственное влияние на соотечественников.
Ю.Н. Рерих(1)*
*Моя родина - Алтай, Иртыш, Хо6ук-сайри, Эмиль, Бора-тала, или Ала-тау, Oйpaтская отчизна это. По происхождению я правнук Амурсаны, nepepoжденца Махакалы, о6ладавшего конем Марал-6аши, я тот, кого зовут богатырь Дамбей-джанцан. Я еду для того, чтобы кочевать на своей основной родине, чтобы собрать своих подданных, домашних рабов, для того, чтобы блаженствовать, живя привольно…
Парчен-тульчи(2)*
ЭКСПОНАТ № 3394 #
Оба эпиграфа книги о нем - о нашем герое Джа-ламе, почти полвека будоражившем Степь, вселявшем веру и ужас в кочевников, при жизни признанном святым, по определению академика И.М.Майского - “несомненно выдающемся человеке”.
Голову его, убитого в самом конце 1922 года - года черной водяной собаки по лунному календарю, а может быть, как напишет позже участник операции Харти Кануков, в самом начале 1923 (теперь уже не установить точно) - лишь в результате тщательно и долго готовившейся операции государственной внутренней охраны Монголии, возили насаженной на пику по городам, чтобы монголы удостоверились, разнесли весть далеко по кочевьям: Джа-лама был смертен, его больше нет. Нет, нет, нет!
Своими руками он вспарывал грудь врагам, вырывая сердце, выдавливал глаза и отрезал уши, и сам получил страшную смерть. Разница в том, что никто в суете революционных преобразований не догадался провозгласить убийство Джа-ламы великим жертвоприношением буддийским богам. Как это делал он - воплощение Махакалы, Великого Ужасного божества, грозного защитника веры, призванного устрашать ее врагов; Махакалы, которого ламы-иконописцы обязаны были изображать всегда с ножом или мечом, на
фоне очищающего огня, с широко открытым ртом, готовым впиться в сердце врага желтой веры, выпить его не остывшую кровь. Этот докшит (по-тибетски) не просто побеждает Зло, но испытывает блаженство при виде мук носителя этого Зла.
Голова Джа-ламы, волею случая ставшая с 1925 года экспонатом знаменитой Кунсткамеры, основанной Петром Великим в Петербурге, смирно лежит в запаснике музея в аквариуме, наполненном раствором формалина, лежит более 65 лет. Она сохранялась и в страшные блокадные годы, когда в Ленинграде гибли люди, дворцы, музейные шедевры. Как экспонат она никогда не выставлялась и вряд ли будет …
Не без суеверного страха подходила я к столику, на который хранительница, надев на руки длинные резиновые перчатки, вытащила экспонат N 3394 для фотосъемки советологу из Западного Берлина Карин Вольф, выполнявшей поручение автора сценария и режиссера Петера Садецки, который на протяжении многих лет мечтал снять грандиозную киноэпопею “Aufstand in der Steppe” (Восстание в Степи).
Он вел бесконечные переговоры: о съемках в Монголии, адресуя письма Цеденбалу, Батмунху и другим высокопоставленным гражданам МНР, но допускал, что они не примут его былинного героя Джа-ламу, похожего скорее на предводителя индейцев, которых во множестве нарисовал художник Буриан. В упорных многолетних прошениях на имя директора ленинградского Музея антропологии и этнографии (МАЭ) Садецки указывал, что всесторонняя, детальная съемка Головы необходима для грима актеру, играющему роль Джа-ламы, чему сотрудники музея, естественно, не очень верили. И не видать бы диссидентствовавшему чеху из Геттингена разрешения и на десятый год переписки, не случись у нас перестройки, в которую музеи за съемку экспонатов стали взимать плату, и директор МАЭ Р.Ф. Итс, сам человек пишущий, не дал “добро” …
Снимки Карин Вольф показались Садецки нерезкими, непрофессиональными, и он принялся атаковать меня письмами, прося организовать пересъемку, что оказалось совсем непростым делом. И когда в наших петербуржских зимних сумерках хранительница вновь выдала из шкафа запечатанный аквариум, в котором при переносе на свет, под установленные фотографом лампы, заколыхалась в
формалине мертвенно-бледная голова какого-то басмача в чалме, с черными усами и бородой, а главное - (о, ужас!) с выпученными глазами и вываленным вспухшим языком, я, выронив от неожиданности футляр фотокамеры, закричала, как в пушкинской “Метели”:
- Не он, не он!…
В оскале Головы Джа-ламы чудится усмешка. Полный рот крепких сомкнутых зубов подчеркивает непривычно темный цвет головы, мумифицированной по-монгольски, просоленной и подкопченной. Коричневые уши, резкие морщины на лбу, затылок с дырой от пики, покрытый короткой седой щетиной, и соль на щеках, как застывший пот… Живо представила, как монголы, завидев Голову, высоко поднятую на пике всадниками, в страхе поворачивали прочь, в степь. Встреча с Цаган-толгой, то есть Белой головой, как ее стали называть в кочевьях, не сулила ничего хорошего.
Карин прикладывала к бровям, ушам, глазницам экспоната 3394 школьную линейку, записывала размеры, заглядывала в листы сценария Садецки, поворачивала Голову к окну в разных ракурсах, фотографировала ее на фоне перекидного календаря с датой съемки “11 мая 1990 года”, потом рядом с музейным роскошным колчаном со стрелами и щедро украшенным седлом, вынутыми из витрин, снялась камерой-автоматом сама - смеющаяся желчная берлинка, держащая в руках, как арбуз, голову Джа-ламы.
Парапет за окном был мокрым от дождя; сильный майский ветер гнал волну по Неве, рвал зонты прохожих; но Голова оставалась тихой и после съемок со скромным бульканьем погрузилась обратно в аквариум с треснутым, по-домашнему заклеенным стеклом сверху…
Голова того, кто вел в бой ополченцев и остался жив после знаменитого штурма города Кобдо с упорствующими китайцами в крепости в августе 1912 года, когда - по легендам - Джа-лама, склонившись в седле после сражения, высыпал из-за пазухи пригоршни деформированных пуль, и на дэли - национальном халате главнокомандующего- героя тогда насчитали двадцать восемь дыр.
Голова того, кого ждали монголы еще в декабре 1917 года. И хотя Джа-лама был в то время в ссылке в Астрахани, монголы готовы были сделать его знаменем нового движения. Как вспоминал в статье “Десятилетие
монгольского Октября” Борис Шумяцкий, принимавший от Коминтерна в Иркутске вместе с Сергеем Лазо красный хадак от монгольской делегации, приехавшей приветствовать ЦИК Советов Сибири: “Прощаясь, члены делегации просили нас передать «самому Ленину», что монгольские массы начинают уже осознавать значение революционных методов борьбы, что они снова, как в 1912 году, начинают собираться на юго-западе страны, вокруг полулегендарного Лубсана Дамби-Джемцыла*, чтобы бороться с поработителями”(3). В добавление к уничижительному эпитету “полулегендарного” в газете 1931 года дана сноска: “известного авантюриста Западной Монголии, в просторечии именовавшегося Джа-ламой, позже обернувшегося против Монгольской революции и ею уничтоженного”. В свидетельстве Шумяцкого сегодня интересно то, что монголы помнили Джа-ламу и, несмотря на то, что прошло более трех лет после его ареста, связывали с ним свои надежды.
Экспонат 3394 - голова того незаурядного человека, о гипнотической силе которого ходили легенды. Считалось, что он может заставить видеть то, что захочет, не только одного человека, но и целую толпу. В наши дни, когда на экране телевизора мы видели, как всем известный психотерапевт Кашпировский на поле огромного стадиона, заполненного зрителями, заставлял большую группу людей, спустившихся к нему с трибун, выполнять его приказания, эти примеры, конечно, не так сильно впечатляют, как некогда монголов, кочевавших по степи и пересказывавших удивительные истории про Джа-ламу. Одну из таких легенд привел венгр Йозеф Гелета, бывший военнопленный, оказавшийся в Монголии в 1920-е годы (“The new Mongolia”. London, 1936): о том, как бежавший из Сибири Джа-лама “справился” с отрядом казаков, преследовавших его. Оглянулся, мол, беглец: позади - погоня, впереди - озеро. Жители небольшого кочевья-айла, наблюдавшие эту сцену, ждали, что его вот-вот схватят. Но вдруг, несмотря на то что Джа-лама продолжал спокойно стоять лицом к погоне, в нескольких ярдах от нее, казаки на полном скаку стали разворачиваться и с криками: “Он там, он там!” - понеслись объезжать озеро. А далее началось фантастическое
- В различных документах имя Джа-ламы пишется по-разному, как услышано. В цитатах книги сохранено также написание имен и названий, встречающихся в первоисточниках. Пунктуация в них осовременена.
действо: Джа-лама продолжал стоять, пристально глядя на казаков, а те стали натыкаться друг на друга, колоть пиками, очевидно полагая, что поражают беглеца…
А с какой фантазией живописал его гипнотическую силу Фердинанд Оссендовский, поляк-естествоиспытатель, бывший советником у адмирала Колчака и бежавший от большевиков из Сибири через Центральную Азию “в период оживающего политического самосознания огромного материка”, в неслыханно популярной в свое время книге “Звери, люди и боги”. В ней автор, в частности, рассказывал, как в 1921 году присутствовал на операции, когда Джа-лама вскрыл грудь арата ножом, он увидел “медленно дышащее легкое и биение сердца пастуха. Лама коснулся раны пальцем, кровотечение остановилось, и лицо пастуха было совершенно спокойно… Когда Лама приготовился вскрывать и живот пастуха, - пишет дальше Ф.Оссендовский, - я закрыл глаза от ужаса и отвращения. Открывши их через некоторое время, я был поражен, увидев, что пастух спал с расстегнутым на груди тулупом”(4).
Из книги “Звери, люди и боги”, изданной на нескольких языках, европейцы узнали, что в 1921 году Джа-лама, по приказу которого сами собой зажигались перед бурханами огоньки в жертвенных плошечках, как, по аттестации автора, и “близкий друг Далай-ламы в Лхасе, самый образованный ламаист”, и “знаменитый русский калмык, познакомившийся с русскими тюрьмами из-за пропаганды калмыцкой независимости при царе, теперь преследуемый по той же причине большевиками”, и “знаменитый знахарь и чудотворец”, которого все боялись (ослушника ждал или удар ножа, или пуля, или “мертвая хватка за горло”) оказывается, “перехватывал всех китайских гонцов и отправлял их в могилу”. За поясом его простого зимнего дэли. подбитого овчиной, торчал “большой нож в зеленых ножнах”; на голове была обычная аратская шапка ( наушниками. А когда он в юрте разделся, то оказался “бритым ламой с четками из кораллов”. В степях Монголии шла борьба белых и красных, переместившаяся сюда из Сибири. Джа-лама сказал поляку, вставшему под знамена Унгерна:
- Я не монах, я воин и мститель !
Любой, кто осмеливался противоречить ему, безжалостно устранялся, - записывал легенды о нем уже после его смерти техник Йозеф Гелета, в 1920-1929 годы работавший в Монголии. - Люди были слепым орудием в руках таинст
венного калмыка. Они верили, что он принадлежит к той таинственной секте лам, которые обитали в монастыре вечной жизни в Гималаях, открытом для тех избранников, что приобретали, вернувшись к людям, сверхчеловеческую магическую силу, становились обладателями великих тайн. Эти избранники узнавали друг друга в миру по особому способу разделывания сухожилий животных за едой. И знак тот простые смертные не видели… Оказать сопротивление Джа-ламе было практически невозможно, поскольку его всепоглощающая гипнотическая сила способна была поражать даже оружие в руках его жертв. Убить его самого было невозможно.
АМУРСАНА И ЛЕГЕНДЫ О НЁМ #
Буддийская религия учит, что все мы после смерти воплощаемся в каком-то другом существе: хоть в рыбе, хоть в птице. Все известные деятели буддийского мира почитались перерожденцами-хубилганами причисленных к лику святых, например, далай-ламы, которые были воплощением бодисатвы Авалокитешвары, богдо-гегена Монголии - первого главы ламаистской церкви Халхи Ундэр-гегена Занабазара. Когда из Тибета в Ургу торжественно привезли маленького мальчика, объявленного 8-м Джебдзундамбой-хутухтой (главой церкви в Монголии), он, как положено, “узнал” вещи, принадлежавшие ему в прошлой жизни, то есть умершему седьмому правителю…
Джа-лама объявил себя наследником легендарного ойратского князя XVIII века Амурсаны, признанного в ламаизме воплощением грозного защитника веры Махакалы. Написала - и сама поразилась, насколько в наши дни, в конце XX века, это звучит некриминально, как еще совсем недавно. Объявил - и объявил!
Знай мы сегодня точную дату рождения Джа-ламы, мы могли бы проверить его версию с помощью современного умнейшего компьютера. Заложив шутки ради в него свои данные, я с удивлением узнала, что впервые родилась в 1575 году в Монголии, была мужчиной-охотником, а также исполнителем религиозных жертвоприношений. Можно было мне и посме-
яться с окружающими над шуткой компьютера (зря, что ли, семь лет прожила в Монголии и так много пишу о ней; заслужила, мол), а можно - и призадуматься. Почему так или иначе я все время возвращаюсь к Монголии? Почему мне не отстать от нее? Почему так люблю степь и ее горьковатый, полынный запах и простор? Почему за всю жизнь вспоминается всегда самое радостное пробуждение - в войлочной юрте под шуршание трав, шевеление степи, треск первой (или последней?) цикады, когда над головой в открытое тоно (верхнее отверстие в юрте) видна еще не потухшая, одна-единственная на рассветном небе Цолмон (Венера), поэтичная совсем по-другому, нежели у нас, горожан, путеводная звезда кочевников-скотоводов… Почему с азартом и упорством, прямо-таки охотничьим, “преследую” я архивные папки, пока не находится то, что ищу? Отвращение же к уничтожению всяких мышек-лягушек самокритично можно объяснить тем, что, вероятно, много пострелял, порезал скотины, пожертвованной на заклание, тот безымянный охотник-монгол, воплощением которого я, оказывается, являюсь.
Ничуть не смешным представляется сегодня умение ученых лам вычислять-находить хубилганов. И если умный, энергичный человек по имени Лувсан Дамбижанцан, родившийся в простой калмыцкой кибитке сто лет назад, познавший буддийскую мудрость, открыл, что его призвание в жизни - не просто продолжить, но возглавить освободительную борьбу степняков за свою независимость, начатую Амурсаной, то только замшелый марксист привычно назовет его авантюристом, “примазывающимся” к славе ойратского князя. Важно ведь, кого выбрал себе в герои человек и как проявил себя…
Родом из ойратского племени хойтов, князь Амурсана, возвысившийся в момент междуусобицы с помощью маньчжурской власти, поднял в 1755 году восстание против маньчжуро-китайского засилия, объединил на борьбу с ним всех джунгар. Его имя стало в Центральной Азии символом борьбы за национальную независимость. И давно забылось пастухами-аратами, что живший в XVIII веке князь с таким поэтическим именем (Амар - покой, сана - мысль, то есть как бы успокоенная мыслью душа), поднимая ойратов на борьбу с китайцами, сам надеялся занять ханский престол.
Амурсана сам просил китайцев о войске, чтобы прекратить в Джунгарии волнения. Они были на руку пекинским правителям, и в начале 1755 года на Кобдо и Баркюн двинулись две китайские армии. Народ встречал их молоком и архи (молочной водкой), потому что впереди войска рядом
с командующим армией Банди шел Амурсана, назначенный его помощником, обещавший неприкосновенность жизни и имущества соотечественникам, сам служивший гарантом этого обещания. Потом, как известно, однажды ночью китайцы ворвались в ставку хана Даваци, солдаты его все разбежались, и схваченного Даваци в клетке повезли в Китай… Пекинское правительство было радо такому довольно простому “покорению” Джунгарии. Вот тогда Амурсана, увидевший, что китайцы не собираются ставить его во главе ханства вместо Даваци, не желая вассальной участи своей родине, собрав почти десять тысяч степняков (наверное, все-таки меньше!), напал на оставшийся в Джунгарии отряд китайцев и перебил его. Увидев, как гибнут его солдаты, Банди покончил с собой, что не забылось в легендах.
Так начиналось восстание джунгар, оставшееся в истории как восстание Амурсаны, хотя у него были соратники среди князей. Но имена других руководителей восстания несколько стерлись в памяти. Сохранилось предание, что, когда императорские войска под командованием известных маньчжурских полководцев Чжао-хоя и Фу-дэ вошли в Джунгарию, чтобы усмирить восставших, Юй-джан-джин, женатый на китайской княжне, выдал товарищей. Шидер-ван был схвачен у озера Хубсугул и казнен с сыновьями в Пекине. По легендам, он завещал довести до конца борьбу за независимость джунгар Амурсане. Императорское войско под командованием самого генерала Чжао-хоя преследовало Амурсану, поспешившего в Восточный Туркестан.
Обманув китайцев, Амурсана ушел в киргизские степи. Отсюда, из кочевья на Бюргутае, ускакал он от преследователей на коне под киргизским седлом в Россию, хоть и мог, согласно легендам о его чудодейственной силе, напускать на врага снег и дождь, чтобы остановить… И тогда не сумевший схватить Амурсану пекинский император, тоже обладавший особой силой, естественно, повелел на Бюргутае сразу же засохшим деревьям попадать налево и направо, траве перестать расти, земле стать бесплодной. Но, как гласили далее легенды, записанные академиком Б. Владимирцовым в Монголии в 1908 и 1913 годах, как весть о том, что через десять лет вернется Амурсана, в ложбине вновь заструится вода, появятся трава и молодые побеги, а за четыре года до возвращения освободителя пронесется по краю оседланный светло-саврасый конь - гонец поклявшегося возвратиться на родную землю Амурсаны…
В действительности же схоронившийся у русских казаков Амурсана вскоре заболел оспой и умер под Тобольском в 1757 году. Китайцы, не поверившие этому известию, требовали выдачи трупа мятежного князя. И дважды возили мертвого Амурсану казаки к границе, чтобы разные китайские чины удостоверились в его кончине. Жена с маленьким сыном Амурсаны, перебравшись вслед за ним в Россию, уехали в Петербург.
Печально закончилось восстание. В “Историческом обозрении ойратов или калмыков’’ отец Иакинф (Бичурин) написал, что маньчжурские каратели “обыскали все места, куда только беззащитные старики, женщины и дети могли укрыться в сию несчастную для них годину, и до единого человека предали острию меча” (5). Оставшиеся в живых были выселены в Россию, к волжским калмыкам. “Страшной ценой заплатили ойраты за попытку отстоять свою независимость от посягательств пекинских правителей, - пишет в монографии Амурсана” В.С. Кузнецов. - Перестал существовать целый народ” (6).
Какая-то часть ойратов бежала от “острия меча”. Потомки их будут жить и в Кобдоском аймаке МНР. И не случайно в 1966 году, когда по Монголии прошла волна “монументальной пропаганды” и стали устанавливать памятники в честь героев каждого края, в Кобдо была сооружена исполненная в героических традициях соцреализма конная статуя воина в средневековой кольчуге - Амурсаны (скульптор Ч.Дашзэвэг). Я работала в то время в МНР и хорошо помню, как за создание крамольного рельефа Чингис-хана на валуне - с известными всему миру тонкими, сбегающими вниз за подбородок усами - на его родине, между великими монгольскими реками Керуленом и Ононом, скульптор Л.Махвал был изгнан из Улан-Батора в худон (провинцию). Восток праздновал 800-летие Полководца, а опальный скульптор, учившийся в ленинградской Академии художеств, в это время где-то пропивал свою судьбу. Среди установленных тогда монументов в социалистической Монголии: героям резолюции и Халхин-гола; ревсомолке, погибшей от рук восставших в 1932 году; дояркам, которые замерзли в буран, спасая общественные отары, и другим “героям труда” был и памятник в Кобдо князю-богатырю в кольчуге, на могучем коне, как символ борьбы за национальную независимость.
В сказаниях, которые записывал Владимирцов в Западной Монголии в начале нашего века, немало конкретных деталей,
понятных и дорогих кочевнику. Когда преследуемый врагами Амурсана бежал с верными людьми, то где-то между реками Тэс и Нарин баитский князь Бато Мунко (в современном написании - Батмунх) дал ему лучшего четырехлетнего коня-сивку; Амурсана же оставил Батмунху свое старое ружье и треногу для огня (по одной из версий - еще латы). И вещи те, как реликвии, хранились у потомков баитского князя. Не мог не вернуться Амурсана, его ждал народ, у него оставался в живых сын Тумурсан, родивший, когда вырос, сына Тобсана… И говорили в кочевьях, что уже правнук Амурсаны живет в России и ждет часа, чтобы вернуться на родину и начать борьбу за освобождение не только ойратов, но и всех жителей Степи.
Слух о том, что Амурсана поклялся вернуться и повести борьбу с маньчжуро-китайским игом, рос, очищаясь от реалий и становясь мечтой. Академик Владимирцов писал в 1927 году: “Народная память сохранила лишь немногие черты истинного Амурсаны. Ему простили многое: его вероломство, нетвердость и непостоянство во взглядах и симпатиях, его честолюбие; народная память остановилась на одном моменте его бурной жизни: на борьбе с маньчжуро-китайцами; она приукрасила поступки своего героя и сделала его последним борцом за независимость… Амурсана превратился в идеальный образ, о котором мечтали, которого хотели иметь в прошлом и будущем, хана - вождя народа".(7)
И чем дальше шло время, тем обобщеннее становился этот образ. И вся Степь ждала, когда сбудутся сроки и возвратится Амурсана, и поведет монголов на борьбу с китайскими завоевателями!
И все знали, что появиться он должен из России.
Граф А.П.Беннингсен, командированный российским правительством в Монголию в 1909 году и проживший там почти два года, написал в отчете: “Нет ни одного монгола, который бы ни знал легенды об Амурсане. И кто бы ни появился под именем Амурсаны, или в виде его сына Тумурсаны, или как его внук Дамби Джамсан, монголы все последуют за ним и начнут избиение китайцев, даже не имея оружия; это простой народ”. Полковник сигнализировал, что и многие князья, “видя разорение своих княжеств, а также то, что с ними обращаются далеко уже не так почтительно, как раньше, тоже склоняются к убеждению, что надо искать помощи у России”, - и делает вывод: “Если желать устроить Китаю неприятности в Монголии, для нас достаточно послать туда какого-нибудь энергичного Амурсану да рассыпать по всей стране несколько
сот наших казаков, бурят или калмыков, которые, соединившись в небольшие группы, начали бы восстание. За ними же последовали бы уже и сами монголы”.(8) Этот вывод русский граф сделал, между прочим, в год провозглашения Монголии независимой.
Словно по желанию русского графа, именно тогда здесь появился Амурсана. Он вернулся, и не в первый раз…
ПЕРВОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ АМУРСАНЫ #
Об этом возвращении писали в конце прошлого века все известные русские путешественники - исследователи Центральной Азии.
Когда в 1892 году в знаменитый монастырь Халхи Амарбаясгалант, где хранился шарил (мощи первого в стране главы ламаистской церкви Ундэр-гегена Занабазара), приехал петербургский профессор А.М.Позднеев, монастырский писарь стал его расспрашивать, не встречал ли он проехавшего здесь в прошлом году Дамбижанцана, “знаменитого ламу с этим именем, имевшего в роду лет 30-40’’. Этот лама говорил монголам, что он внук Амурсаны, - записал рассказ того писаря Позднеев. - Последний якобы имел у себя сына по имени Тэмурсану, а от этого последнего родился он, вышеупомянутый Донби-чжанцан. Еще далее он расславлял повсюду, что он освободит монголов из-под власти Китая и с этой целью скоро придет с севера со своими войсками. Бичечи убедительно просил меня не скрывать от него и хотя бы по секрету сказать, не видал ли я, чтобы двигались такие войска, или, по крайней мере, не слыхал ли, чтобы они готовились к походу. Я отвечал бичечи, что не слыхал ничего подобного, да, соображая хронологические обстоятельства, сомневаюсь, чтобы это в самом деле был внук Амурсаны, ибо трудно представить,
чтобы Амурсана, умерший еще в 1755 (правильно - в 1757 - И.Л.) году, имел бы у себя 30-летнего внука. Йондон-бичечи слушал меня внимательно, но с оттенком какого- то сомнения и грусти. Из дальнейшей же беседы мне стало вполне ясно, что как он сам, так и все монголы до настоящей поры непременно верят в действительность личности этого внука Амурсаны и в справедливость всего им сказанного. Как непреложный же аргумент для доказательства истинности того и другого указывают, что лама этот имел у себя шапку, на которой вместо шарика был прикреплен золотой очир.
Возражать против такого аргумента я, конечно, не мог и по крайней мере с час слушал рассказы о том, как в проезд Донби-чжанцана по почтовым станциям народ, с затаенным страхом и надеждою, повсюду встречал его, делал перед ним самые усердные поклонения и приносил ему богатые жертвы; другие рассказывали при этом, что и сам Донби-чжанцан рассыпал золото, особливо бедным монголам; вообще легендарных повествований было без конца. По некоторым подробностям этого рассказа, - пишет Позднеев в изданном дневнике своего путешествия, - я догадался, что речь монгола шла о некоем проходимце, русском калмыке Малодербетского улуса Астраханской губернии, который по прибытии в Ургу был арестован ургинским консульством и после допроса этапным порядком препровожден в пределы России…”(9).
Основанием для успеха этого примечательного “проходимца”, рассуждает далее ученый-этнограф, служили глухое недовольство народа своим правительством, подчас даже ненависть к нему и, наконец, хотя пассивное, но жадное желание избавиться от того жизненного гнета, которым китайцы обставили жизнь монголов".
Те же настроения в те же 90-е годы, но в другом краю зафиксировал В.И.Роборовский в изданном также Императорским русским географическим обществом “Путешествии в Восточный Тянь-Шань и в Нань-Шань” (труды экспедиций ИРГО по Центральной Азии в 1893-1895 годы). На привале в урочище Хара-мото после прихода местных жителей к отряду, едва стали лагерем, он записал в дневник: “За чаем гости очень откровенно жаловались нам на своих господ китайцев, к которым вообще относились недружелюбно, и спрашивали, скоро ли придет к ним батыр Амур-сана, чтобы освободить всех монголов от китайцев, которых он всех вырежет” (не прогонит, но вырежет! -
И.Л.) По их поверью, записывал Роборовский, Амур-сана перерождается и живет в России постоянно: то на Волге, то на Урале, то в Сибири; когда же настанет время, он, с разрешения русского царя, объявит свое имя и уничтожит китайское царство. Тогда все народы Китая (то есть всей империи дайцинской - И.Л.) будут молиться и благодарить бога за счастье, посланное им на землю, ибо все тогда будут жить хорошо, богато и счастливо, и никто не будет обижать друг друга."(10)
Вот такие надежды связывали монголы с вернувшимся Амурсаной-ламой Дамбижанцаном…
О нем писал тогда и Г.Н.Потанин, и Г.Е.Грум-Гржимайло, и другие путешественники. Чаще это был рассказ о том, как в степи встретили они таинственного бедняка-ламу, сушившего одежду у костра… Легенда об освободителе, вернувшемся в Степь всего с двумя верблюдами (зато с белыми, ибо это доброе благопожелание), была особенно любима в кочевьях… Ненависть к китайским наместникам - цзян-цзюнам (военным) и амбаням (гражданским), к чиновникам и торговцам, подряд забиравшим скот за взятый под будущий расплод в их лавке нехитрый товар, была столь велика, ожидание возвращения Амурсаны столь напряженным, что они готовы были поверить каждому, объявившему себя легендарным ойратскнм князем, его современным воплощением.
И потом, в разные годы бурного XX века, когда Дамбижанцан будет за пределами Монголии, в ее кочевьях то и дело появлялись авантюристы, объявлявшие себя Амурсаной, и это были не только ламы. Некий капитан Белинский, полнотелый, рыжий, здоровенный фельдшер, таинственно говоря: “Я - царский посланник; я, может, сам Амурсана”, сумел собрать у русских колонистов под Кобдо около двадцати тысяч рублей. Ойратским ханом объявил себя на Алтае в 1919 году русский атаман туземного дивизиона колчаковской армии Сатунин, под эти знамена собравший силы для похода на Бийск…
История же того “некоего проходимца”, о котором услышал Позднеев в 1892 году, весьма примечательна. Смелый лама, ехавший по линии монгольских караулов и называвший себя потомком Амурсаны, так ругал китайцев и убеждал бороться с ними, что на посту у реки Тэс был задержан и с усиленным конвоем отправлен в Улясутай к цзян-цзюну, главному наместнику пекинской власти в Монголии.
А цзян-цзюн в тот момент находился со свитой на открывшемся сейме князей края. Тогда Дамбижанцан уговорил конвойных ввести его в зал заседания сейма и там, гремя кандалами, в которые был закован как опасный преступник, призвал князей и весь народ не подчиняться китайцам, ведущим себя на их земле хозяевами… От сурового наказания его спас русский генеральный консул Я.П.Шишмарев, бессменно проработавший в Монголии с 1861 года почти полвека, привечавший и знавший всех исследователей Центральной Азии, прошедших за это время через монгольскую столицу. Шишмарев потребовал от улясутайского цзян-цзюна выдать возмутителя порядка как российского подданного, астраханского калмыка. И Дамбижанцан был выслан в Россию.
Все рассказы об аресте новоявленного Амурсаны картинны и драматичны. Торговавший в то время в Улясутае П.И.Кряжев рассказал академику И.М.Майскому (в 1919 году), что его пригласили в присутствие, когда арестованный отказался отвечать на допросе и потребовал позвать кого-нибудь из русских. Молодой торговец по просьбе закованного в кандалы ламы вынул у него из-за пазухи ключ, открыл подорожный сундучок, достал билет на имя астраханского калмыка Дамби-Джянцана. А лежали, мол, в том сундучке прокламации с призывом к монголам свергнуть китайское иго…
Другой вариант ареста - без кандалов и прокламаций - также существует в литературе. И здесь уместно прервать повествование для необходимого, на мои взгляд, отступления. В работе с воспоминаниями, которые мне приходился использовать, я прежде всего обращала внимание на то, чьи они, кому и когда рассказаны. В свидетельстве торговца Кряжева, приведенном академиком Майским, мне не давали покоя эти прокламации. Виделся молодой председатель иркутской конторы Центросоюза Майский. Для Кряжева, положившего жизнь на свое торговое дело в Монголии, на старости лет оказавшегося перед очевидной угрозой потерять с этой революцией все, он был представителем новой российской власти, который всем интересуется, все записывает…
За этим “сундучком, полным прокламаций” в его воспоминаниях о событии порядочной давности многое стоит. Но не будем строить сегодня догадки, почему благодаря Кряжеву и Майскому в походном сундучке для кочевок оказались у ламы эти “прокламации”. Усомнимся в этом и обратимся к другому источнику.
Археолог и этнограф Д.А.Клеменц, участвовавший в известной экспедиции В.Радлова на Орхон в 1891 году и потом бывавший в Монголии, услышал впервые о появившемся там “претенденте на роль Амурсаны”, как и А.М.Позднеев, в 1892 году. “Говорили, - записал Клеменц, - что Амурсана был в Тибете и Далай-лама благословил его и дал право носить вачир на шапке. Он добрался до Улясутуя, и оттуда его под конвоем отправили в Ургу, а оттуда - неизвестно зачем в Верхнеудинск”(11). Оказавшись в монгольской столице, путешественник стал расспрашивать о “претенденте” у секретаря консульства, даже у самого консула, но они “давали уклончивые ответы”. И уже позднее, в 1894 году, Клеменц все-таки записал более обстоятельный рассказ о “претенденте” в Улясутае…
Вот уж кто не упустил бы такую деталь, как сундучок с прокламациями, так Клеменц! Ведь он был профессиональным революционером, легендарной личностью для российской молодежи 1870-х годов! Один из основателей известного в истории кружка “чайковцев”, редактор “Земли и воли”, автор песен и брошюр, той критической статьи о “Бесах” Достоевского, которой в свое время зачитывались в России, он был настолько яркой, разносторонне образованной и талантливой личностью, что будто бы сам министр Плеве заменил ему каторгу, на которую тянули все его преступления перед властями, на ссылку в Сибирь, сожалея, что “такой глубокий человек” сбился с пути… Человек, сам писавший революционные брошюры, организовавший побег Вере Засулич и т.д., никак не смог бы пройти мимо сундучка с прокламациями…
Но о нем Клеменцу, остановившемуся в Улясутае у старшины русской колонии, у торговца Ф.И.Минина, во время празднования Юсун-сульде, точнее - Белого знамени, - одного из девяти главных знамен Чингис-хана, по завещанию доставшегося здешнему князю, рассказал хозяин дома. Оказалось, что “претендент” жил в этом же доме, и гость наслушался рассказов торговца об этом загадочном человеке.
- Я вышел на базар и вижу, что толпа окружила какого-то человека и хотела его связать, а он кричал: “Би Александрийн албатей!” - то есть подданный императора Александра III, - рассказывал Минин образованному гостю, который потом перескажет все в сибирском журнале, подписавшись “Нургали”. Как взял тогда старшина незнакомца под свою защиту, соответственно и его багаж на двух
верблюдах. В ожидании ответа на посланный в консульство Урги запрос поселил его Минин у себя дома. По городу разнесся слух, что гость его - сам Амурсана, и в дом повалил народ. Ламы пробовали “экзаменовать его из буддийского закона, но незнакомец своими ответами ставил вопрошающих в тупик”. Минин говорил: “Из ответов его стало ясно, что как у себя дома он в Лхасе, Гумбуме, Лавране”, - и даже выложил гость хадаки, полученные от тибетских лам. В наброске статьи, хранящемся в архиве Института востоковедения Санкт-Петербурга, осталась подробность. Монголы расспрашивали, как буддисты живут в России, не притесняют ли их; какую одежду носят там буддисты. Незнакомец ответил, что и в России ламаиты носят такую же одежду, какая принята и здесь.
Генерал-губернатор Улясутая сначала сказал Минину, что ему достаточно расписки от старшины о том, что тот оставляет у себя неизвестного русского подданного до выяснения его личности… Но когда до цзян-цзюня дошли слухи, что тот “в спорах о вере побеждает самых опытных лам”, он приказал привести задержанного к себе.
- Кланяйся в землю, кланяйся в землю! - закричали чиновники, окружавшие цзян-цзюна, когда они вошли. Но незнакомец сделал поясной поклон и спокойно уселся на полу, поразив всех, а Минину после аудиенции объяснил, что русский подданный не станет кланяться в ноги какому-то китайскому губернатору…
- Спросите его, кто он и зачем приехал, - велел цзян-цзюн чиновникам.
- Я, подданный русского хана Александра, исповедующий желтую веру, ходил из усердия на поклонение к Далай-ламе и получил от него благословение. Теперь я хочу поклониться святителям веры, что пребывают в Монголии, - отвечал неизвестный.
- Про тебя рассказывают, что ты собираешь народ, возмущаешь людей и говоришь им о каких-то переменах в ближайшем будущем? - спросил наместник.
- Перемены часто бывают в нашей здешней жизни, и никто не знает, что может случиться завтра! - такой ответ задержанного приводит Клеменц в наброске, а в журнале “Сибирские вопросы” 1910 года изложит его иначе:
- Я рассчитываю, что с моим приездом в Монголию народ зашевелится, Россия вступится в дело и поможет монгольскому народу освободиться от китайцев!"(12).
Дерзкий, несколько картинный ответ в сочинении Нургали не стыкуется с текстом наброска ученого: “Видя, что от незнакомца ничего не добьешься, цзян-цзюн вышел из комнаты приемной, и аудиенция кончилась”. То есть никто не спешил его заковывать в кандалы. Вместе с Мининым вернулся он в дом хозяина. И до того, как “гостя” под конвоем отправили по распоряжению консула в Ургу, прожил он в этом доме еще неделю.
Далее в наброске, сохранившемся в архиве, приводятся такие слова Ф.И.Минина: “Он много рассказывал интересного о своих путешествиях, но чего, собственно, добивался этот человек, мне так и не удалось узнать”. Работая над очерком для журнала, размышляя о самозванном Амурсане, Клеменц пытался разыскать торговца, чтобы расспросить, о чем же именно интересном рассказывал ему гость, но узнал, что Минина уже нет в живых.
Много лет прошло с тех пор, но и сегодня по тем сведениям, что отложились в литературе, в документах, можно сказать, что Ф.И.Минин был не так прост и примитивен, чтобы не оценить рассказов своего таинственного постояльца. Ему, начинавшему служить у купца Бодунова, продававшему потом монгольскую шерсть в Бийск самостоятельно и так толково, что удалось выстроить под Улясутаем первый добротный, основательный торговый двор-усадьбу с приметным домом “в старинном русском духе”, как пишет Г.Констен, с просторной лавкой и службами, и стать старшиной колонии, не пришлось поучиться. Но о многом говорит тот факт, что он учил своего сына Михаила в императорской царскосельской гимназии, потом в Петербургском университете на факультете восточных языков по монголо-маньчжурскому разряду.
Когда Дамбижанцан жил в их доме, Михаилу было всего пять лет, слишком мало, чтобы потом, в 1910-е годы, в самом популярном человеке края узнать их гостя… Он закончит университет в Петербурге в 1914 году, студентом будет приезжать в Улясутай, чтобы разбираться с наследством, доставшимся от отца. Дело развалилось, оставалось выбивать из монголов округи долги, которых было больше пятнадцати тысяч рублей. Делал это студент изобретательно. Узнав, что никто не собирается платить долг, он возвращался в свою палатку, спал до вечера, а потом заводил граммофон. На его звуки собиралась молодежь хошуна, и всю ночь из палатки разносились русские «уличные» пе
сенки, военные марши, китайские мелодии. Наутро купец-студент выгонял гостей, набившихся в палатку, чтобы набраться сил на следующую ночь. После третьей-четвертой подобной ночи монгольские чиновники осторожно спрашивали, когда он, собственно, намерен отбыть из их хошуна. Минин-младший отвечал: “До тех пор не уеду, пока не заплатят должники”. В конце концов не проходило и недели, как чиновники, чтобы вернуть покой, собирали большую часть долга…У самых упорных должников, наевшись баранины, он вдруг заболевал. Опасаясь, чтобы русский торговец (не дай Бог!) не умер у них, чиновники немедленно платили, и тогда поздоровевший Минин-младший, погрузив на коня свой граммофон, скакал за долгами в следующий хошун…
Германн Констен, описавший эту забавную историю, останавливался в доме Минина, “знатока монгольского языка и его диалектов”, и отметил прежде всего там книжный шкаф с рукописями и ксилографами на монгольском, тибетском и китайском языках. Немец, разъезжавший по Монголии с охранной грамотой на имя “прибывшего из Германии ученого Гун-Дши-Дьяна”, то есть Констена, которую скрепляли печати самого Джалханцзы-гегена, духовного главы края, и Дамдинсурена, полномочного сановника по охране западных границ, перезнакомился и сдружился со многими монгольскими князьями и влиятельными иностранцами, служившими в те годы в стране.
Бывший царский посланник в Пекине и Урге И.Я.Коростовец в своей книге “От Чингис-хана к Советской республике”, изданной в Берлине в 1926 году, свидетельствовал, что хоть немецкий исследователь больше интересовался охотой на горных баранов и дзеренов (антилоп), чем политикой, но многих узнал и о многом рассказал в двухтомном труде “Пастбища монголов”. Констена тяготили дисциплинированность и вечный регламент его соотечественников, с большим удовольствием он жил в Москве, хорошо говорил по-русски и в своих путешествиях первым делом обращался к русским дипломатам.
Привыкнув к раскованным описаниям автора, согласно своей раблезианской натуре сообщавшего то и дело, кто и как его принимал, не только что подавалось на этих “фестэссен”, но и что говорилось, много ценного, конкретного узнаешь из констеновского произведения, вышедшего в Берлине на немецком языке в 1919 году, тем более что автор увлекался фотографией и опубликовал большое
количество отличных снимков. Он застал еще русское консульство, открытое в Улясутае в 1905 году, в грязной казенной фанзе с бумагой между затейливыми переплетами рам на окнах. На его фотографиях вдоль пыльно-серых, без единой травинки улочек Улясутая тянутся высокие плотные горбыли заборов, также серых от ветров и солнца. Ни в городе, ни в округе не было ни деревца, ни кустика. Построенный китайцами для надзора над вошедшей в дайцинскую маньчжурскую империю Монголией, Улясутай (в переводе с китайского - “Тополиный город”) все же сохранил несколько старинных тополей в центре крепости. Эти тополя были старше крепостных стен, возведенных заново после восстания 1870 года. К началу XX века из трех тысяч жителей этого немонгольского города по крайней мере две трети составляли китайцы. Сюда за товарами первой необходимости приезжали из своих кочевий монголы-скотоводы. Не очень успешно конкурировала с китайской торговлей русская колония.
“Вернувшийся Амурсана” жил в доме старшины колонии Минина-старшего в момент расцвета его “фирмы”, жил вынужденно, ожидая решения ургинским консулом своей судьбы, как гость общаясь каждый день с хозяином дома. Рассказ Ф.И.Минина, записанный Д.А.Клеменцем в доме старшины через два года после их бесед, важен тем, что в нем подтверждается ученость российского подданного ламы, его признание в том, что он получил благословение самого Далай-ламы…
О ХОЖДЕНИЯХ В ТИБЕТ #
Российским подданным-буддистам попасть в Лхасу, обитель небожителей, было так сложно, что восемнадцатилетнему юноше из Бурятии по имени Агван Доржиев удалось попасть в Тибет, только назвав родиной Монголию. Назначенный после основательного изучения буддийской философии в монастыре и получения ученой степени лхарамба духовным наставником 13-го далай-ламы, он, как известно, помогал, как мог всем, кто пробивался туда из России. Простым паломником отправился туда в конце прошлого века по совету своего профессора А.М.Позднеева окончивший Петербургский университет ученый-бурят Г. Цыбиков, который расскажет об этом удивительном путешествии в книге “Буддист-паломник у святынь Тибета”. Цыбиков привезет из Тибета немало книг по разным отраслям знаний, фотографии, Императорское русское географическое общество отольет в честь подвига Г.Ц.Цыбикова золотую медаль и наградит его премией имени Н.М.Пржевальского…
Паломничество было рискованным, долгим предприятием, не на один год, требовало от человека здоровья и выносливости, мужества, а порой и отваги.
Джа-лама был там в роли проводника под именем Ширеп-ламы: “Ввиду невозможности попасть самому в Лхасу П.К.Козлов командировал туда Джа-ламу, условившись с ним относительно места встречи. По возвращении из Лхасы Джа-лама якобы не нашел Козлова на условленном месте и попал в Карашар”(13).
Со временем “якобы” отпало, и версия стала фактом, не вызывающим сомнения, вошла в литературу. Но тот же Кряжев дальше рассказал Майскому, что через десять лет, в 1910 году, в их доме, в Карашаре, снова появился совершенно неожиданно Джа-лама, “еще раз переменив имя и даже изменив несколько свою внешность: раньше он носил бороду, а теперь стал бриться”.(14)
Если прокламации, доверху заполнившие сундучок, и картинная - под гром кандалов - речь арестанта в сейме вызвали сомнение, то тут уж я не поверила: когда это Джа- лама, всю жизнь, как положено служителю желтой веры, брившийся, носил бороду? Почему-то вспомнила простодушное признание знакомого монгола, что все русские ему кажутся похожими друг на друга. Может же быть и наоборот? Но, скорее всего, Павел Илларионович запамятовал и по прошествии стольких лет (18!) обобщил случившиеся интересные встречи. Сохранилось же в архиве Русского географического общества (РГО) его письмо из Ботончи от 7 сентября 1901 года “его Высокородию Петру Козьмичу Козлову, начальнику Тибетской экспедиции”: “… весной нынешнего года ко мне приехал лама Чейтык, которого я поспешил доставить в Кобдо, а из Кобдо отправить в Ургу по уртенам (то-есть по уртонам, почтовым станциям, расположенным друг от друга в 30 километрах, где менялись лошади. - И.Л.). Кобдоское правительство хотя и не отказалось дать прогоны по уртенам, но, как слышно, доставили его из Улясутая в Ургу в кандалах закованного и с конвойными; почему это случилось так, пока не разъяснилось, впрочем Чейдык-лама расскажет все подробно, как и чего было… Я помог купить верблюда, на котором и отправил Чейдыка по назначенному пути, по которому он предполагает встретиться с Вами…
…По рассказу Чейдык-ламы, будто бы Вы все разбиты тибетскими солдатами и навряд ли остался в живых хотя один человек из всей экспедиции…”. Далее торговец сообщал, что лама отказался взять для Козлова мыло и табак, поскольку “у него оказалось своего багажа и провизии очень много”(14).
Это подлинное письмо 1901 года передает характер П.И.Кряжева, простодушно сообщавшего корреспонденту, что слышал. Я читала это письмо, довольно смело решив самолично искать следы участия Джа-ламы в козловской экспедиции в архиве РГО. Обилие самого разного материала, свидетельствующего о том, что экспедиция готовилась, проводилась и освещалась тщательно, гласно, широко, заставило меня проникнуться духом этой экспедиции, как бы заново ее пережить. Довольно скоро я поняла, что П.К.Козлов просто физически не мог не зафиксировать такой эпизод, как отправку в Лхасу (как тогда писали - “Хлассу”) и неявку на условленное место “проводника Ширеп-ламы”.
Сегодня, когда далай-лама для общения с российскими верующими приезжает в Бурятию и даже в Эстонию, дает интервью журналистам, нелегко представить, что было время, еще в начале нашего века, когда увидеть его иноверцу было невозможно. В специальном деле “О снаряжении экспедиции под начальством П.К.Козлова в Центральную Азию” в архиве РГО хранится письмо Козлова в Петербург из Цайдама, написанное 15 мая 1900 года, накануне выступления экспедиции в Тибет, в котором есть строки: “Все мы до последнего человека мечтаем о посещении Хлассы, но поможет ли нам в этом деле счастье, трудно сказать….”.(15)
Его учитель Н.М.Пржевальский, как все иноверцы остановленный в свой третий маршрут всего в 250 верстах от Лхасы, завещал: “Пусть другой, более счастливый путешественник, докончит недоконченное мною в Азии. С моей стороны сделано все, что возможно было сделать”(16). И вот теперь туда отправлялся Козлов, тогда поручик лейб-гренадерского Екатеринославского императора Александра III полка, получив высочайшее соизволение на экспедицию, с назначенными помощниками: участником памирской экспедиции 1897 года поручиком Александром Казнаковым и участником экспедиции Роборовского Вениамином Ладыгиным и 17 нижними чинами конвоя во главе с фельдфебелем Гаврилой Ивановым, участником экспедиций РГО под руководством Пржевальского, Певцова, Роборовского. Люди все известные, проверенные в деле. Спутников Козлов выбирал, по его словам, “более строго, нежели невест”!
Кроме изданных трудов экспедиции сохранена в архиве не только официальная переписка по экспедиции, финансировавшейся Военным министерством и Государственным казначейством (с точнейшим расчетом, на что и на кого
отпущен и потрачен едва ли не каждый рубль), но и дневники (день за днем весь маршрут!) самого Козлова, его спутников и даже записки остановившегося на Цайдаме с коллекциями и багажом Г.Иванова о том, как у монголов сватаются и играют свадьбы, принимают новорожденных, устраивают праздник в честь государственной печати и Нового года, хоронят умершего… Ни один человек, имевший хоть какое-то отношение к экспедиции, не остался незамеченным - за пределами архивных документов.
Была ли нужда Козлову отправлять неизвестного ламу в Лхасу гонцом экспедиции при той поддержке, которой он заручился? Сам Агван Доржиев, оказавшийся тогда в Петербурге, взял на себя выбор подарков экспедиции от РГО. Вот что сказано о “цанит лхарамбо” (его ученая степень) в связи с ней: “Агван Доржиев, бурят по происхождению, с 20-летнего возраста около 25 лет проведший в Тибете, ставшем для него вторым отечеством. Умный лама, не ограничиваясь выбором подарков и указанием лиц, которым их надлежит поднести, преподал ряд весьма ценных советов относительно того, каким образом надлежит экспедиции вести себя для обеспечения пропуска в заповедные части Тибета, и обещал употребить все свое влияние при дворе нынешнего Далай-ламы, учителем которого он был, к облегчению экспедиции возложенного на нее поручения”(17).
Ему, вскоре уехавшему в сопровождении богомольца-калмыка в Лхасу, Императорское русское географическое общество послало вдогонку диплом о признании его членом-соревнователем Общества и письмо, в котором содержалась просьба помочь П.К.Козлову “в расширении познания о стране, которая одна вправе называться сердцем Азии”.
Козловская экспедиция не была рядовой, у ее истоков стоял государь. В дневнике Козлов пишет, что сама мысль о новом тибетском путешествии была подана ему царем в Зимнем дворце на празднике георгиевских кавалеров 26 ноября 1897 года, обещавшим: “Мы Вас снарядим, Вы ученик Пржевальского”… Полковой духовой оркестр играл на проводах экспедиции из Москвы, пресса освещала ее продвижение…
Летели депеши туда и обратно. Вот телеграмма из Зайсана от 15 августа 1899 года: “В Зайсан приехал астраханский калмык Леджин Бадмаев Арлуев; по словам его, он командирован с путешественником Козловым, хотя последний давно проехал другим путем в китайские пределы… Прошу сообщить, командирован ли…”.
Восемнадцатого августа из Петербурга был выслан ответ: “Об участии Арлуева в экспедиции Козлова ни ГО, ни Главному штабу не известно, справьтесь у Астраханского губернатора. Козлов теперь уже в Кобдо…”.
Паломники из Калмыкии и Бурятии, шедшие в Тибет через Монголию, использовали любую возможность обезопасить, облегчить долгий путь, тем более если шла охраняемая известная экспедиция. Но о каждом приставшем практически было известно! Вот телеграмма от генерального консула в Синьцзяне из Урумчи от 27 апреля 1901 года: “Краткие и смутные пока сведения об истреблении тангутами экспедиции Козлова в полном ее составе на р.Хатын-Гол в прилегающей к Куку-нору местности Цайдам получены мною от ламы Лупсан Мадаева, приставшего к экспедиции еще в Монголии, недалеко от Кобдо, и служившего ей проводником до крайних пределов северо-востока Тибета, где он оставил экспедицию и отправился в Хлассу на поклонение Далай-ламе. В доказательство близких отношений своих с экспедицией он представил мне конверт с двумя фотографическими карточками - Козлова и Казнакова, подаренными ему на память с собственноручными надписями…
Лама Лупсун назвал себя кяхтинским бурятом, что подтверждалось и типом его, но оказалось, что в Кяхте он никого не знает и не может указать… и ближайшего к Кяхте дацана, к которому как лама он мог бы быть приписан, хотя на вид ему не менее 40 лет”… Лама тот действительно был проводником в отряде Ладыгина, который в письме сообщал о нем: “Родом бурят, лама 10 лет, мальчиком ушел в Халху, оттуда - в Гумбум, на Куку-нур”, был в Цайдаме, дважды в Лхасе, “теперь он снова направляется в Тибет и откровенно признался, что поджидал нас с тайною надеждою получить разрешение следовать до Тибета при экспедиции”. Далее сообщалось, что, уйдя от экспедиции в Лхасу, он провел там около трех месяцев и, зная, что зимой экспедиция будет в Цайдаме, где были оставлены багаж и коллекции, отправился туда, но услышал, что “тангуты в местности Араджи (более тысячи человек), давно мечтавшие о разграблении богатого каравана русских путешественников, ночью сделали дружное нападение и достигли цели”(18).
Читателя, заинтересовавшегося тем, что же случилось тогда с экспедицией, адресую к книге П.К.Козлова “Кам и обратный путь”, где все подробно описано, каждое приключение, тем более это… Мне же были важны сведения
о ламе-паломнике, шедшем с экспедицией. По приведенным выше телеграммам судите сами, сколь дотошно выяснялась личность каждого. О нем же идет речь и в письме Ладыгина, и, наконец, в книге Козлова “Монголия и Кам”: “На безводном ночлеге в пустыне мы догнали двух лам, следовавших в Тибет, которые после знакомства с нами примкнули к нашему каравану и были нашими спутниками до Цайдама. Оба ламы - монголы, один имел лет около сорока, другой же - 19-летний юноша. Эти ламы сдружились в свое первое паломничество в Хлассу… потом они отправились в Тайчжи-нэрхьшун, где собирался большой караван из паломников в Хлассу”(19).
Других лам - проводников экспедиции - я не нашла. Если же исходить из имени “Ширап” (Шираб, Шэраб и т.д. - имя писали так, как слышали), то с экспедицией, действительно, был связан не лама с таким именем, но чиновник - и не простой, а один из четырех старших чиновников южной тибетской провинции. В книге “Кам и обратный путь” (т.1, ч.II, с.380) есть его фотография, которую Козлов позже опубликует с лаконичной уже подписью: “Тибетский чиновник”, но здесь полностью: “да-бэй-ху Шэраб-Чумпыр”.
По земле каждого хошуна проехать иностранной экспедиции должен был помочь тогда чиновник этого хошуна. Но подробно в дневниках Козлов пишет лишь о нем - “старшем нэм-бу, находящемся неотлучно при экспедиции”, “фактическом заместителе Нан-чина”, “умном, толковом чиновнике, оставшемся при экспедиции в качестве почетного проводника” на своей земле, пограничной с лхасской провинцией…
Судите сами, мог ли он быть нашим многоликим, безродным в легендах Джа-ламой? Из книги узнаем, что, соскучившись по семье, Шираб уехал домой, привез оттуда маленького сына в экспедицию. Понаблюдав, как начальник ее после дождя ловит рыбу, отогнал зевак, чтобы не увидели его за непотребным для чиновника занятием, взялся за удочку и поймал даже две рыбины… Шираб поведал Козлову свою одиссею, записавшему ее в дневнике. Сын важного бей-ху, он наследовал от отца хошун и нажитое, но за лихие драки и набеги с целью грабежа после смерти отца всего лишился и был закован в цепи. Помогли освободиться от них Ширабу чрезвычайные обстоятельства: с двумя товарищами-нанчинцами они “вздули” лхасских молодцев, не раз поколачивавших соседей. Но прежде, чем его
отпустили на свободу, Шираб дал клятвенное слово: никогда в мирное время не возвращаться к набегам…
Он дошел вместе с экспедицией до поста на реке Джи-чю, за мостом была уже земля лхасцев. Подробно рассказал Козлов, как помогал Шираб вести переговоры, как местные жители стали опасаться продавать ему молоко и баранов, как нечистому, “боясь, что обрушится их благосостояние”. И только тогда, когда из Лхасы пришел категорический отказ, когда стало ясно, - как пишет Козлов, - что они не попадут в столицу Тибета (“ее завеса сильна, прочна, благодаря религиозному фанатизму необразованной массы”), они распрощались с Ширабом, уехавшим домой. “Этот чиновник Нан-чина, - запишет Козлов в дневнике, - в общей сложности состоял при нас с лишком месяц. Уехал, получивши за труды до 20 лан серебра и револьвер (“Смит и Вессон”). Ему была дана раньше бумага - отличная аттестация”(20).
Что касается П.К.Козлова, то, как известно, в 1905 году он все-таки лично от имени Императорского русского географического общества будет в Урге приветствовать далай-ламу, бежавшего туда от англичан, и признается, что тот день стал для него “счастливейшим из всех дней, проведенных когда-либо в Азии”.
Таким образом, документы не подтверждают, что Лувсан Дамбижанцан, то есть Джа-лама, был проводником тибетской экспедиции Козлова, по поручению которого ходил он якобы в Лхасу.
Вообще, когда Джа-лама получал благословения, теперь уже не узнать, не подтвердить. Вся биография его состоит из вопросов. Умел он рассказывать о себе, что вздумается, сочинять убедительно, достоверно…
В письме от 1 февраля 1913 года А.В.Бурдуков, переписывавшийся с известным профессором-монголоведом В.Л.Котвичем, писал ему в Петербург со своей заимки под Кобдо: “Владислав Людвигович, к Вам, наверное, уже приехал Агван Доржиев… Нельзя ли у него спросить, что за личность Дамби-Джамцан-лама. Он его, безусловно, знает. Портрет Дамби-Джамцана есть в моей коллекции. Если бы Вам удалось что-нибудь о нем узнать от Агвана Доржиева, то, пожалуйста, не откажите сообщить.” (21)
Но сообщил ли что Агван Доржиев профессору, осталось в истории неизвестным…
ВТОРОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ АМУРСАНЫ #
Конечно, он должен был быть благословлен далай-ламой. Хубилган, “внук” Амурсаны в Степи, где исповедовали ламаизм, обязан был иметь это благословение.
Тридцать пять лет держал Джа-лама под гипнозом всю Монголию - по словам Ю.Н.Рериха, хотя “его жизнь покрыта тайной и никто не знает точно, откуда он родом и каковы были его истинные намерения… Ареной деятельности служила вся Азия - от Астрахани до Пекина и от Урги до Индии”(22).
Напрасно думают люди в наше время, что если герой родился в кочевье, вдали, мол, от цивилизации, то о нем ничего не узнаешь. Обратитесь к биографиям известных сыновей Степи, современников Джа-ламы, и вы узнаете не только, из каких они конкретно местностей, кто их вырастил, кто учил и т.д. Про своего отца Г.Цыбиков, например, напишет в названной книге, что он хотел в годы юности посвятить себя в духовное звание, но был удержан от этого шага родителями - ярыми шаманистами; что он сам как-то выучился писать по-монгольски и по-тибетски и это позволило ему впоследствии быть избранным на какие-то общественные должности. Агван Доржиев родился в семье кочевника в местности Харашибир Хоринской степи; первым учителем его стал Намнай-геген из Агинского дацана…Первый министр просвещения МНР
Эрдэни Батухан напишет в анкетах, что его родители в Боханском аймаке были полукочевыми скотоводами-хлеборобами, “имели дом, юрту, пашню, сенокошение, сеяли 5 десятин лугов”; что оба они умерли до революции; что он обучался в учительской семинарии, и т.д. Все это тоже дети кочевников XIX века.
Если Джа-лама, как гласит официальная версия, действительно родился и рос в Малодербетском улусе Калмыкии, то должен был быть как-то связан с Б.Мэнкэджуевым, настоятелем самого известного в улусе Дунд-хурула, который летом 1891 года ходил в Тибет, чтобы “возобновить путь, по которому могли ходить многочисленные одушевленные существа нашей страны”. После знакомства там с Агваном Доржиевым он не раз принимал его в своем монастыре. Здесь, в Малодербетском улусе, с помощью Доржиева будет создана высшая школа буддийского богословия - цанид-чоре, куда он подарит все 108 томов Ганжура и т.д. Но как-то не обнаруживаются нигде там следы нашего героя.
Где он родился, где рос, где и у кого учился? Одни вопросы, одни легенды.
Допрашивавшему его консулу Любе Джа-лама скажет, что он - олет из Цайдама; торговцу Бурдукову за домашним чаем, совсем в другой обстановке, родиной назовет Ашик- хорго-улу, что в горной части аймака Богдо-хан-улы, неподалеку от уртонного (почтового) пути на Улясутай; другим говорил о Куку-хото, и т.д. Так и осталось неустановленным точно, где и когда он родился. Во всех рассказах о встречах с Джа-ламой - хоть в 1892 г., хоть в 1912-м, говорится, что на вид ему было лет 35-40, то есть назывался средний возраст мужчины-воителя, возраст Амурсаны…
Все в нем осталось загадкой, даже единственное в мире имя - Джа-лама. В разные периоды жизни его звали по-разному: только появившегося в монгольских кочевьях (потом с пренебрежением, чтобы как-то принизить) - “хоер тэмэг”, то есть на двух верблюдах; возвысившегося, награжденного богдо-ханом - Джа-богдо; арестованного, ссыльного - Лувсан Дамбижанцан (старое написание Дамби-Джанцан), Амурсанаев и т.д. и т.п. Что же касается оставшегося в народе имени “Джа-лама”, то современные ученые по-разному истолковывают его. О.Латтимор, например, высказал предположение, что это перевод с китайского, означающий “лже-лама”, хотя трудно поверить, чтобы героя борьбы с китайцами называли по-китайски… Вероятнее
всего другая версия. Монголы в обиходе часто сокращают имена, называя человека по первому слогу имени… Дамби-Джанцана не могли звать “Да-лама”, поскольку это было звание, высокий ламский ранг и да-лам известно немало. Нередко называли Дамби-джа. А поскольку он всегда оставался для монголов ламой, то и родилось единственное в истории Степи, известное не только в Центральной Азии имя: Д ж а - л а м а.
Если в первое возвращение Амурсаны-хубилгана он называет себя только российским подданным, то во второе, в 1911 году, ему важнее причастность к Монголии. Вот что записал в полевой дневник В.А.Казакевич в экспедиции 1923-1924 годов: “Все монголы считают Джа-ламу выходцем из Центральной Азии, в частности из хошуна Алаша-цин- вана. По рассказам нескольких лиц, слышанным мною, Дамби-Джанцан занимал в этом хошуне должность Х’а (мелкого чиновника, адъютанта) и, будучи послан в Пекин с деньгами для взятки по какому-то делу, присвоил их себе и бежал неизвестно куда, чтобы затем объявиться в Западной Монголии”(23).
Познакомившись же весной 1912 года в баитском хошуне с уважаемым торговцем А.В.Бурдуковым, Джа-лама рассказывал ему, что много ездил, что в Пекине служил одним из шести да-лам в ямыне (управлении), который составлял календари для монголов, занимался религиознофилософскими, астрологическими вопросами. Под впечатлением бесед с Джа-ламой Бурдуков, подписывавшийся “А.Чуец” под корреспонденциями в газете “Сибирская жизнь”, в очередной заметке 1912 года называет его в числе редких деятельных людей среди монголов: “Это человек незаурядный, много путешествовавший, подолгу живший в Индии, Тибете, даже России; он имеет высшую ученую степень богослова, человек умный и храбрый, с железной волей, ярый русофил”(24).
Думаю, и сам Бурдуков сомневался в его ученой степени богослова, если и через год просил Котвича в Петербурге спросить о Джа-ламе у Агвана Доржиева. Достичь ее можно было долгим монастырским учением, что не укладывается в рамки бурной биографии Джа-ламы, да и изучался цанид (что по-тибетски означает “истинное свойство”) не в каждом монастыре, только под руководством духовного учителя, потом - в диспутах… Имена этих духовных учителей всегда были известны, Джа-лама же никому никогда не называл его.
По версии, обнародованной Ю.Рерихом, Джа-ламу мальчиком привезли в большой монастырь Долоннор, откуда он и ходил в Тибет, и посетил все его крупные монастыри. “Честолюбив, необуздан, жесток - убил в споре друга и, чтобы избежать наказания, бежал из Лхасы, - пишет Ю.Рерих, - с тех пор странствовал”(25). Но, отказав Джа-ламе в богословской степени, Ю.Рерих, ученый-ориенталист, и его отец Н.Рерих, художник с мировым именем, пишут, что тот учился, очевидно, в Петербургском университете.
Не веря в это ни одной секунды, тем не менее я решила обратиться в Исторический архив Петербурга, где хранится фонд университета, чтобы проверить эту версию, вернее - ее исключить. К счастью, в архиве сохранена картотека всех учившихся в нем до революции. Я не только внимательно изучила ее и не нашла хоть какого-нибудь имени, под которым мог таиться Джа-лама, но и перелистала оставленные на хранение личные документы студентов университета. Прошения о зачислении, аттестаты об окончании гимназии или диплом об окончании реального училища, экзаменационные курсовые работы, прошения о зачислении на высший курс, свидетельства о благонадежности… Какое все это может иметь отношение к Джа-ламе - аттестаты зрелости и прочее? Он был достаточно умен, чтобы не отрицать молву, катившуюся о нем по Степи…
А.В.Бурдуков, у которого были время и возможность присмотреться к этому человеку-легенде, который больше других рассказывал о Джа-ламе, не пишет о том, что Джа-лама цитировал наизусть пушкинского “Бориса Годунова”, как утверждала медсестра унгерновской армии Бианка Тристао, дневники которой читал П.Садецки, но он и не ехидничает, как русские консульские чиновники, по поводу того, что Джа-лама держал русские газеты и журналы вверх ногами. Бурдуков везде подчеркивает “следы русофильства” в появившемся ламе, который стал подолгу бывать у него в доме на заимке в Хангельцыке. Очень скоро он выяснил, что Джа-лама не только любит русский хлеб, который приноровилась печь хозяйка дома Аполлинария Ивановна, вообще русскую кухню, но и русскую баню, рубашки и т.д. Гость листал иллюстрированные журналы из России, увозил их к себе и возвращал обратно. Охотно позировал перед фотоаппаратом хозяина, печатавшего потом с пластинок портреты и виды края, попросил Бурдукова по-русски написать свое имя “Дамби-Джянцан” и с помощью оловянной
печати, выпрошенной у русского же торговца, сделал у местного кузнеца клише, оттиски с которого верные ему люди будут носить в ладанке с изображениями бурханов как талисман-гау, как пароль.
Православный колонист и его гость-буддист вели долгие споры, можно ли оправдать насилие, войну. Джа-лама говорил ему о том, что достигшие совершенства служат во благо людей, убийствами они очищают грешников для лучших перерождений, принимают их грехи на себя… Ведя эти разговоры в теплом, милом сердцу доме, где беззаботно играли четыре его дочки, где перебывало столько ученых, веривших в силу разума, Алексей Васильевич и представить не мог, скольких людей лишит жизни “для лучших перерождений” его таинственный новый знакомый и вообще - что ожидает их обоих…
В НОВОМ ЛЕТОИСЧИСЛЕНИИ #
Монголия проснулась. Это произошло тогда, когда пекинское правительство решило активизировать колониальную политику в Монголии, усилить военный гарнизон в ее столице, отвести солидный район под переселение туда китайцев. Но совершившаяся в Китае революция 1911 года, в результате которой маньчжурской династии пришлось отречься от престола, а империя была провозглашена республикой, плюс поддержка России ускорили переворот в Монголии.
Известно, что ее - Внешнюю Монголию - ко времени переворота населяли 100 тысяч китайцев; возмущение беззастенчиво грабившими народ иноземными чиновниками и торговцами достигло предела. Только крупнейшая в Монголии фирма Да-Шен-ху, по данным И.М.Майского, ежегодно перегоняла в Китай до 500 тысяч овец и 70 тысяч лошадей, полученных от аратов в уплату процентов с долгов… От имени князей Халхи, как называли свою страну жители Северной, Внешней Монголии, богдо-геген обратился русскому царю за помощью, отметив в послании, что монголы ее ждут, как в большую засуху дождь… Монголии, “географически и политически стиснутой между Китаем и Россией”, по выражению И.Майского, “приходится с ними делить свою судьбу”. Двести двадцать лет была она под властью пекинского правительства. Теперь, задумав отло-
житься от Китая, монголы должны были заручиться поддержкой северного соседа, в тот момент также заинтересованного в переменах в стране. В изданной весной 1921 года в Иркутске книге “Современная Монголия”, содержащей богатейшие фактические сведения, Майский прямодушно, без наработанных в последующую эпоху советско-монгольского братства искажений и фальсификаций, писал: “Ни для кого не секрет, что создание в 1911-1912 гт. Автономной Монголии - дело рук России”(26).
При всем желании мне не обойти этой темы, поскольку она имеет самое непосредственное отношение к судьбе Джа-ламы, как, впрочем, и к судьбам других героев Монголии того времени, когда зарождались и стали проводиться в жизнь российские планы “политической оккупации”, по словам того же Майского, “ставшей вдруг необыкновенно «модной» страны”.
Показательна судьба первого заступника за свой народ Тогтохо-тайжи (то есть дворянина), который четыре года вел со своим отрядом партизанскую войну с ненавистными китайцами во Внутренней Монголии. Ему приписывали разгром шеститысячного войска в Хингане, целых двадцать три сражения с китайцами. В отряде знаменитого баргута было человек сто, но все бесстрашные и дерзкие. Сам Тогтохо потерял в боях двоих сыновей и бежал от расправы в российское Забайкалье. Вернее, бежал через границу сильно поредевший отряд, а Тогтохо несли - у него были перебиты ноги и грудь. Газета “Сибирь” (N 12 за 1912 год) патетически сообщала о той ране: “Она еще не заросла и зияет ямой на груди воина-партизана!”.
Китайцы требовали выдать Тогтохо с отрядом, но получили отказ российского правительства, поскольку, как говорилось в официальном документе, Тогтохо - “политический деятель, а не разбойник”. Но наоборот будет сказано о Джа-ламе, когда он станет неугоден царскому правительству…
О Тогтохо-тайжи подробно сообщал полковнику П.К.Козлову Цогто Бадмажапов - его верный спутник-переводчик в экспедициях, а между ними - постоянный корреспондент, ставший по рекомендации Козлова негласным агентом Главного штаба России и потому всегда информировавший о важных новостях. В одном из писем 1910 года Бадмажапов писал из Читы Козлову в Петербург: “Нынче летом к нам в Забайкалье перебрался из Восточной Монголии давно известный политический преступник - князь Тогтохо-тайжи с 60-ю монголами (отрядом); пока он
проживает в Верхнеудинском уезде среди бурят, пока идут переговоры с китайскими властями относительно его… В конце июня Тогтохо-тайжи приезжал к губернатору, я был переводчиком. Тогтохо выглядит совершенно окитаевшимся монголом: курит опиум, старик лет 50, похож по физиономии на Да-и…”.
Между строк - очевидное разочарование Ц.Г.Бадмажапова: ведь речь шла о легендарном партизане, а он оказался мало похожим на богатыря. Его портрет Козлов поместит в книге “Тибет и Далай-лама” (откуда мы его и воспроизводим): вместе с неназванным бойцом своего отряда он как бы олицетворяет пробудившуюся к борьбе за независимость Центральную Азию.
Карьера Тогтохо успешно продолжится в Урге, когда богдо-геген, став ханом Автономной Монголии, назначит его начальником своей гвардии, личной охраны в 200 человек, своим военным советником (положив жалования 150 лан в месяц), пожалует ему титул “Зоригту-батор” (то есть “Неустрашимый богатырь”) и чин “цзахирагчи тэри-гун” (то есть генерала)… Даже бывший царским посланником в Пекине и Урге И.Я.Коростовец, оказавшись после революции в эмиграции, напишет в своей книге “От Чингис-хана к Советской республике” о Тогтохо, прежде “предводителе банды”: “Карьера Тогтохо не имеет объяснения…”.
Почему же не имеет? Вот свидетельство Цогто Бадмажапова, писавшего полковнику Козлову 12 марта 1912 года: “Тайжи Тогтохо, оказывается, в Ургу был командирован штабом Иркутского военного округа”! Это, между прочим, свидетельство переводчика губернатора, имевшего доступ к его бумагам.
Выбор командированного был удачен, поскольку Тогтохо ненавидел китайцев, был русофилом; кроме того, сообщал агент, “монголы вообще относятся к Тогтохо с большим доверием и возлагают на него большие надежды, как на народного героя и патриота”. Писавший эти строки был не просто переводчиком-спутником в экспедициях полковника П.К.Козлова, но, как тот сообщал в докладной записке в Главный штаб еще в 1904 году, “являлся в своем роде неофициальным военным агентом, добросовестно наблюдавшим за всем, что происходит в стране и по возможности своевременно о том доносящим”(27). Цогто Бадмажапов первым обратил внимание Русского географического общества на развалины города-крепости на Эцзин-голе в 1907 году, подробно описал его размеры, расположение и вид башен,
ворот, субурганов, легенды о его гибели, о засыпанных песком богатствах “Батора Хара Цзян-цзюна, которые, как говорят, состоят из 80 арб (арба - примерно 40 пудов - И.Л.) только серебра, не считая других ценностей”… Первый исследователь Хара-хото не только изложил результаты своей 35-дневной поездки на развалины крепости, но и приложил 13 любительских снимков с просьбой опубликовать их, однако все это осело в архиве П.К.Козлова, ходившего потом туда экспедицией и действительно открывшего “мертвый город” для науки. Бадмажапов прошел отличную школу Козлова, наставлявшего своих спутников “быть постоянно ровными, справедливыми и строгими к себе”. Став агентом Главного штаба (негласным), Цогто Гармаевич писал грамотные обстоятельные донесения.
В цитированном выше совершенно секретном письме о Тогтохо после поездки в Ургу он подробно информирует через Козлова Главный штаб о том, что “войска, собранные монгольским правительством из всех сеймов, производят весьма печальное впечатление; большинство солдат взяты из самых бедных и неимущих, а также стариков, не пригодных ни к какому труду… одним словом, собрано все, что есть худшее в хошунах. Всего войска в окрестностях Урги около 4000 человек; они расположены в 7-8 верстах от города и живут в летних палатках; им от правительства ничего не полагается; они должны содержаться за счет своих обществ-хошунов, которые выдают по одному козлу каждому человеку в месяц - вот и все содержание, а остальное должно быть собственное. Все войска вооружены нашими берданками, обращаться с которыми большинство не умеет; были видны у некоторых солдат даже ружья с растерянными частями - без некоторых винтов и колец; среди солдат нет никаких мастеров и слесарей, которые бы исправляли ружья… Пока в войсках никаких учений не производится. Военачальники ждут с нетерпением русских инструкторов, обещанных нашим военным ведомством, - 12 офицеров, которые бы научили их как обращению с ружьями, так и военной технике”(28).
Эти достоверные сведения о состоянии монгольской армии “штатный переводчик Забайкальского областного правления, отставной хорунжий” Бадмажапов (как подписано письмо) сообщал 28 марта 1912 года, во второй год Многими возведенного, по новому монгольскому летосчислению, после провозглашения главы ламаистской церкви 8-го бог-
до-гегена ханом независимой Автономной Монголии. 1911 год - год белой свиньи - был объявлен первым годом Многими возведенного.
Переворот в Их-Хурэ (по-китайски Да-Хурэ, по-русски Урге) произошел без кровопролития. Восемнадцатого ноября маньчжурскому амбаню Урги было вручено послание, в котором монгольские князья ставили его в известность, что они, думая о будущем, о вере, о сохранении своего достоинства, решили “образовать отдельное государство, провозгласив великим ханом Джебзун-Дамбу Ламу, который сумел постичь оба закона (религии и государства) и считается сыном Тушету-хана, предка наших князей. Вследствие сего ваше, маньчжуров и китайцев, пребывание здесь с целью управления нами стало совершенно бесполезным”! (29)
В тот день в людных местах были вывешены объявления от имени ханов всех четырех аймаков Халхи, в которых сообщалось, что монголы больше не подчиняются маньчжурским и китайским чиновникам, что власть их уничтожается и, вследствие этого, они “должны отправиться на родину”. Из толпы, окружившей паланкин ургинского наместника Сандо-вана, полетел камень. И это разбитое стекло, и ургинские обыватели, бросившиеся ломать двери китайских лавок, сказали амбаню больше, чем послание князей. Надо было немедленно уезжать, тем более что в самом Китае произошла революция… Китайские солдаты, стоявшие в Урге, были разоружены и без сопротивления высланы. Русские казаки из консульского конвоя навели порядок на торговых улицах. Так мирно прошло в Урге событие, открывшее новую эру в истории монголов.
Вступивший в правление Автономной Монголией богдо-хан отмечал в обнародованной программе, что чиновниками будут назначаться только лица, исповедующие ламаизм, что издаваемые законы будут согласовываться с представителями России, что китайская форма одежды запрещается, а вводится русская у высших чиновников, у низших - монгольская… Сам богдо, не сняв ламской одежды, выезжал в русской позолоченной карете, запряженной шестью белыми лошадьми. Как сообщали сибирские газеты, одна из карет была ему подарена российским консулом вместе с вороными томской породы. Зимний дворец богдо-хана был сооружен под надзором русского техника; крыша здания, напоминавшего консульство, была покрыта кровельным железом и выкрашена зеленой краской, отчего дворец прозвали Зеленым. Русофильствующий богдо-хан выписывал
из России часы, граммофоны и т.д. Есаул Васильев, прибывший туда вместе с другими офицерами, организовал обучение ханской гвардии на русский манер.
В Улан-Баторе сохранилось большое полотно, названное по изображенному на нем летнему загородному дворцу “Белый дворец”, которое приписывают популярнейшему художнику, работавшему в те годы для богдо, Балдугийну Шараву, прозванному в народе “Марзан”, то есть “Шутник”, “Насмешник”. Возле Белого дворца художник подробнейшим образом, не забывая посмеяться над тем, что ему показалось смешным, изобразил, чему обучали русские инструкторы ханских гвардейцев. На плацу, обнесенном редкой низкой оградой возле уже выстроенных бараков - выбеленных, с синими наличниками, как строили в русской слободе Урги, - турники, брусья, козлы, лестницы и другие спортивные снаряды, одолеть которые не каждому гвардейцу под силу. Один из них на картине - с развевающейся сзади на ветру косицей, держась за канат, тщетно старается подняться по столбу; другой же, добравшись все же до верхней перекладины, выражает по этому поводу радость размахиванием рук. Внизу, за оградой, на корточках сидят обыватели и глазеют на небывалые действия вчерашних кочевников. Здесь же мы видим, как их обучают построению, как стреляют они по мишеням, упражняются в рубке с коня…
Поверх далембового дэли-халата у каждого повешено ружье, то самое, о котором писал Козлову Бадмажапов. Была еще пушка, из которой есаул Васильев стрелял по праздникам. Как известно, в Ургу из России была доставлена большая партия оружия не самого последнего образца.
Лишь на западе страны продолжали оставаться китайские солдаты, маньчжурские наместники не спешили оттуда уходить. В большом западном крае Монголии они не только по приказу богдо-хана не убрались в три дня, но стали готовиться к обороне.
ВДАЛИ ОТ СТОЛИЦЫ #
У последнего военного наместника Улясутая было пышное имя - Дин-Бан-Цзо-Фу-цзян-цзюн. Вместе с ним в старой крепости, обнесенной земляным валом, поддерживаемым с обеих сторон частоколом, числилось триста солдат. В конце прошлого века А.М.Позднеев, переводя Шен-у-ци Цзюаня, записывал, что улясутайский цзян-цзюн - “первой важности пост за Великою стеною”. Глава маньчжурской администрации находился в Улясутае постоянно с 1696 года. Теперь его китайские служилые люди, давно не требовавшиеся по своему назначению, были поварами, пекарями, огородниками, шорниками и т.д. За стенами крепости в юртах жили их монгольские подруги и дети. И вот настал момент бросить все…
В Улясутай и Кобдо под защиту гарнизонов стали стекаться перепуганные китайские торговцы, чьи фактории были разграблены или им угрожали расправой монголы, собиравшиеся теперь вместе, чтобы нахватать добра и уничтожить торговые книги с записями о долгах.
Живой свидетель событий А.В.Бурдуков вспоминал: “Все погромы необычайно испугали китайцев, хотя ни одного случая убийства, насилия, избиения не было. Обычно дело происходило так: под вечер подъезжали несколько монголов, начинали кричать, ругаться, требовать, чтобы китайцы скорее уходили, а то, дескать, перебьем. Китайцы
убегали; добро их растаскивалось; конторские книги, как правило, сжигались…”(30) Примером охватившей аратов вседозволенности по отношению к изгоняемым китайцам может служить история восемнадцати китайских строителей, возводивших в Улангоме два храма из кирпича. В то тревожное лето второго года Многими возведенного они, запасясь охранной грамотой от самого Джалханцзы-гегена, чей авторитет у всех монгольских племен, населявших Западную Монголию, был непререкаем, двинулись караваном на родину через Улясутай. На баитских землях вся их поклажа на тридцати верблюдах была разграблена, байты не побоялись даже круговой поруки, по которой с давних времен за них должен отвечать весь хошун! Забегая вперед, скажу, что именно это дело кончилось благополучно: Джа-лама вызовет в Кобдо баитского князя Тумэн-гуна с грабителями и распорядится собрать и вернуть имущество строителей монастыря и отправить их в Китай. Но это был, пожалуй, один из немногих случаев, когда потерпевшим что-то вернули.
Живший в ту пору в Улясутае в доме очень богатого торговца Г.Констен рассказал в книге “Пастбища монголов” о том, как ночью к нему ворвался бледный от ужаса хозяин Лин-ин-фа, с которым они вечером, сидя на циновках и покуривая длинные трубки, вели беседы. Он показывал на крышу, на двери, на стены, откуда раздавались ругательства на монгольском языке.
- Меня грозят зарубить, - прошептал он почти на ухо гостю. Немец-путешественник выскочил в прихожую, держа в правой руке браунинг, в левой - свечу. Натолкнувшись на бурят-казаков, он поднял стрельбу, и все трое убрались. Оказалось, что они забрались по крыше в дом всего лишь для того, чтобы вымогать у Ли-ин-фа “шнапс”. Когда почтенный торговец, работавший некогда в Москве, Иркутске, Нижнем Новгороде, в те минуты онемевший от ужаса, отошел, он сказал гостю, что казаки, прикинувшись монголами, орали, что он китайский мошенник и грозили зарубить как собаку… Пережитого в ту ночь для почтенного торговца было достаточно. Пять дней со служащими он упаковывал свои вещи, товар; потом они грузили поклажу на верблюдов, готовясь в дальний путь на родину. Сто двадцать таких торговцев под охраной русских казаков караваном в тысячу верблюдов тронулись к русской границе. На подорожной стояла печать Джалханцзы-гегена…
Некогда всесильный цзян-цзюн, спрятавшись от толпы монголов, шумевшей у закрытых ворот Улясутая, во дворе-хашане русского консула, где юрту его охраняли казаки, в конце концов под угрозы вооруженных камнями монголов бесславно удрал с семьей под охраной двоих русских казаков в Кош-Агач. Улясутайский гарнизон повиновался приказу богдо-хана, Многими возведенного.
Мирная же передача власти в Кобдо, где также в крепости стоял с 1761 г. гарнизон под командой своего цзян-цзюня, не самого главного, как в Улясутае, затягивалась. Говорили, что китайские торговцы, которым он сам никогда не отдавал долгов, отказывались дать верблюдов, необходимых для эвакуации гарнизона. Тем временем пекинское правительство, с которым цзян-цзюн связался, предписало ему Кобдо не сдавать. Воинские части обещали прислать из соседнего Синьцзяна, а назначенный губернатором Шар-сумэ Палта-ван, женатый на китайской принцессе, известный своим китаефильством, - подкрепление с японскими офицерами во главе…
Печатавший свои путевые заметки в газете “Сибирская жизнь” А.В.Бурдуков сообщал, что жители Кобдо с ранней весны жили “по-бивуачному”. И, поскольку его с соседом заимки находились более чем в двухстах верстах от города, у хребта Хан-Хухэ, они жили относительно спокойно, продолжали без особого ущерба вести торговые дела, собирали у аратов овечью шерсть. “Но вот появились тревожные слухи из Кобдо, особенно об аресте китайцами послов хутухты, что грозило уже серьезными опасениями, - повествовал корреспондент. - Вскоре после этого в Улангом приехал сперва Джалхандзы-геген, а за ним - и вновь назначенный хутухтой главнокомандующий в город Кобдо На-ван-Церин-бейсе; они надеялись уладить отношения с китайцами мирным путем, и это нас немного успокоило. Но эта надежда не оправдалась. В ответ на их предложение сдать Кобдо мирным путем китайцы казнили послов хутухты. Это привело в движение монголов. До нас стали доходить сведения о том, что из Урги двинулись монгольские солдаты, а потом начался сбор солдат сначала в Халхе, а затем у дербетов, баитов и урянхайцев. Сразу обозначилось воинственное настроение, еще не виданное в Монголии”(31).
Князья Западной Монголии, не жалуя, естественно, как чужеземные, Улясутая и Кобдо, предпочитали собираться в ставке дербетского хана в Улангоме, где был самый большой монастырь края с двумя тысячами лам. На краевом
чрезвычайном сейме дербетских и баитских князей, собравшемся в двадцатых числах апреля 1912 года в Улангоме, на котором после отказа маньчжурского генерал-губернатора вывести войска из Кобдо было принято решение выбить их оттуда силой, Джалханцза-хутухта впервые представил Джа-ламу. Не знаю, каким по счету хубилганом был хутухта (а чем больше перерождений, тем большая святость); на земле западных монголов у него известны два (или три?) предшественника. Из опубликованных в сборнике “Исследования по истории и культуре Монголии” (1989 г.) В.Л.Успенским тибетских источников, хранящихся в СПб ФИВ РАН, следует, что, когда умер джалханцза-хутухта по имени Лувсан-Балджир-Лхундуб, прах его в 1849 году был помещен в субурган из меди с золотом, а был тот субурган заказан в Пекине за тысячу лан серебра. Оказавшийся последним в династии почитаемых хутухт Дамдин-Базар, о котором речь в этой книге, которого, кстати, никогда не звали этим именем, проживет невероятно бурную для ламы жизнь. Вот ее отдельные вехи: летом 1912 года богдо-хан Автономной Монголии назначит джалханцзу-хутухту Дамдин-Базара сайдом (то есть министром, сановником) по умиротворению Западного края, после изгнания китайцев из Кобдо пожалует ему звание “Самади-бакши” (Учитель созерцания).
В конце 1919 года Джалханцза-хутухта (имя которого традиционно далее опустим) в составе депутации своими руками повезет в Пекин прошение на имя президента Китайской республики о ликвидации автономии Монголии, потом он - знамя борьбы западных монголов за независимость - станет помощником у присланного китайского амбаня Чэн И. В 1921 году - премьер-министр и министр внутренних дел в марионеточном правительстве при Унгерне, затем, до кончины в 1923 году, - премьер-министр в правительстве народной Монголии…
По данным, опубликованным И.М.Майским в его “Современной Монголии”, на момент его работы там в 1919 году, Джалханцза-хутухта был очень богат, владел двадцатью восемью монастырями и храмами, большим количеством данников, скота и земель.
Из литературы известно, что он (или его предшественник? Дата рождения Дамдин-Базара не найдена), между прочим, как защитник народа подписал письмо пекинскому правительству с требованием (наверное, с пожеланием, просьбой) убрать жестокого амбаня. Это было в 1890 году.
и он, вероятно, знал хубилгана Амурсаны в его первое возвращение в Кобдоский край…
Теперь, весной 1912 года, на сейме князей он представлял Дамби-Джанцана с надеждой, что тот возглавит вооруженную борьбу с китайцами, хотя рядом сидел назначенный богдо-ханом военным губернатором Кобдо родовитый Зоригту Церен-бейсе, чьей прямой обязанностью должно было быть выдворение их оттуда.
Сегодня, когда в Монгольской республике практически выкорчевана ламаистская церковь, трудно представить, кем был для жителей огромного края, называемого Западной Монголией, живой святой Джалханцза-геген. Каждый житель края считал священным долгом побывать хоть раз на богослужении в его родовом монастыре в трехстах верстах от Улясутая и получить его благословение. На эти службы съезжалась вся знать. Когда он со свитой отправлялся в какой-то хошунный монастырь, как на светлейший праздник спешили туда из кочевий араты семьями.
Перезнакомившийся по пути следования со всеми именитыми монголами, китайцами и русскими, Г.Констен, которого в Монголии называли “дого”, то есть “немец”, написал в своей книге, что Джалханцза-геген был одной из самых значительных личностей, встреченных им в многолетних путешествиях. Второе живое воплощение бурхана, он, имевший почти такое же влияние, как глава государства Джебдзун-дамба-хутухта, - свидетельствовал Констен о 1910-х годах Монголии, - был знаменит и как врач, и как прорицатель; народ совершал паломничества к его монастырю в поисках просветления и утешения. Не чуждый поэзии “дого” добавляет: “Кто однажды лицезрел его удивительные, блестящие глаза серны, нескоро их забывал”…
Добившись разрешения на фотосъемки, путешественник предприимчиво отпечатал сотни портретов хутухты на “бромсеребряных” открытках, дарил их при новых встречах князьям, получая в ответ не только расположение, но и дорогие табакерки, кисеты, другие подарки. В духе обожавшего страшные легенды Оссендовского, автор “Пастбищ монголов” сообщает, что при расставании Джалханцза-геген подарил ему старинный браслет китайской работы, накопивший за свое существование немало предсказаний, например такое: каждый, кто будет его носить, должен умереть “ненатуральной смертью от своего коня”. С гордостью описывая юрту хутухты, Констен пишет, что по
обе стороны его трона, на шкафах с документами стоял - рядом с портретами далай-ламы и богдо-хана - портрет самого хутухты его работы. Судя по портрету, накануне событий в Кобдо хутухте было около сорока лет.
Джалханцза-хутухта хорошо знал всех князей, съехавшихся на чрезвычайный сейм из хошунов байтов, мингатов, дербетов; знал, как непросто объединить их даже в такой опасный момент, когда в Кобдо готовы выступить регулярные китайские войска.
- Зачем нам присоединяться к Халхе? - сомневались одни.
- Не опасно ли выступать против китайцев? - осторожничали другие.
- Ждать нам от Пекина нечего, - говорил хозяин ставки в Улангоме, цин-ван Содномжамц, стоявший во главе первого дербетского аймака.
- Воевать с Пекином не будет ни один мой цирик, - предупреждал глава второго дербетского аймака Далай-хан, проживший жизнь в почитании мандаринов, самый ярый китаефил.
Собрать хошунные отряды, в которые призывался кочевник на своем коне, со своим оружием, в своей одежде, под одни знамена - было делом непростым! Именно потому мудрый Джалханцза-хутухта, высказывая почтение, представлял хошунным князьям сидевшего рядом с ним гостя, один вид которого изумлял видевших его впервые: лама держал в руке не четки, а - маузер…
Немало среди собравшихся на сейм было и таких, кто успел с ним познакомиться или слышал о нем от соседей.
Так, однажды, перекочевав на весновку к вскрывшейся реке и оказавшись возле владений баитского князя Тумен-гуна, Бурдуков услышал новость: в ставку к гуну с юга на двух белых верблюдах приехали ламы, старший имеет русское оружие и одет в русскую военную форму, - и, оседлав коня, он поскакал к соседу. Встретивший торговца Тумен-гун успел предупредить, что подозревает в приехавших важных лиц, сторонников не пекинского, а ургинского правительства. В юрте, куда поспешил Бурдуков, как он вспоминал потом, “сидел человек плотного атлетического сложения, лет 40-45, с круглым энергичным скуластым лицом, развитым лбом, сверкавшими глазами, с чуть заметно поврежденным носом; говорил он немного в нос. Одет он был в халат из русского драпа бордового цвета; покрой воротника - светский; рукава - широкие, без
обшлагов, какие носили тибетские ламы; на ногах - хорошие русские дорожные сапоги; из-под воротника халата виднелся ворот военного мундира темно-зеленого цвета с красной нашивкой”. На решетке юрты висел его маузер. Услуживавшего ему ламу он называл Джимбой. В беседе с необычным ламой в столь странном одеянии, путешествовавшим с маузером и перекидной сумой на двух верблюдах, сразу выяснилось, что он знает Монголию и Китай, осведомлен неплохо о России. “Его речь и движения были необычайно быстрыми и уверенными, - пишет Бурдуков в воспоминаниях дальше. - В юрте все время толпились любопытные, некоторые подходили к нему под благословение; он уверенно шлепал их по голове маленькой книжечкой, извлеченной из-за пазухи. В всех его действиях чувствовался опытный агитатор, напускающий на себя таинственность, неизбежно привлекающую наивных степняков”(32).
А приехал этот “лама с двумя верблюдами”, как передавали от кочевья к кочевью, поднять всех на борьбу с ненавистными китайцами. И не скрывал он, что, как Амурсана, поведет на эту борьбу за собой потомков вольнолюбивых сынов Степи.
“Амурсана… Амурсана… Амурсана…” - разносила молва по хошунам. Одних князей он объезжал лично, другим посылал с гонцами хадак и приветственное письмо, в котором апеллировал к патриотическим чувствам…
Широко пользуясь своим почти гипнотическим умением воздействовать на людей, как пароль, называя заветное имя “Амурсана”, заручившись поддержкой Джалханцзы-хутухты и других влиятельных людей края, он сумел сделать то, что потом историки МНР припишут другому человеку: собрал под знамена освободительной вооруженной борьбы пять тысяч конников!
ОСАДА КОБДО #
Когда ночью, забрав печать и закрыв канцелярию, чиновник халха-джисана (присутствия) в Кобдо Максаржав-гун уехал в сторону Урги, монголы, жившие на первом уртоне, откочевали в степь…
Версию о том, зачем тайком уехал Максаржав, хотя, судя по тому, что он уехал в Ургу в начале весны и был там, говоря современным языком, “трудоустроен” (у него кончался срок службы, рассчитанный на полгода), изложил в 1942 году маршал Х.Чойбалсан: чтобы избежать ареста, о котором его предупредил знакомый китаец. Уточнит ее академик Б.Ширендыб в 1980 году: чтобы лично сообщить правительству Автономной Монголии об отказе маньчжуров оставить Кобдо. Правда, со ссылкой на то же сочинение 1942 года Ширендыб не постесняется повторить, что, уезжая, Максаржав наказал сподвижникам (у Чойбалсана - арату Мунко, у которого на уртоне брал коня): “Если Вас вызовут к кобдоскому амбаню и станут допрашивать, ничего не таите и прямо говорите, что я поехал в столицу, к центральному правительству, которому собираюсь лично доложить об отказе наместника выполнить наши требования и о вынашиваемых им и его подручными коварных планах. Скажите ему также, что скоро я вернусь вместе с войсками и устрою всем им кровавый пир и навсегда покончу с жестокими порядками… А на простых (китайских. -
Прим.ред.) торговцев и ремесленников, на трудовой люд я зла не держу и мстить им не собираюсь. Возмездия удостоятся только маньчжурские власти, причинившие народу столько зла”(33).
Со временем, думаю, в Монголии будет обнародовано, кто так “художественно” писал для маршала Чойбалсана в тяжелый военный год, когда - и это понятно - так важно было патриотическое слово предшественников, национальных героев.
Маршал восстанавливал добрую память о “выдающемся деятеле Монголии”, как сообщает он в начале книги, где “нет ни единой строчки вымысла”, чтобы “способствовать воспитанию” молодых цириков “в духе беспредельной честности, преданности и отваги - качеств, замечательным воплощением которых был наш народный герой Хатан Батор Максаржав”. И во всей книге ни слова о Джа-ламе, словно его и не было на свете!
Прошли годы, и все высокопарные, с оглядкой на будущий политический курс, на любовь к “трудовому люду” братского Китая, потом к русскому брату, МНРП и КПСС, что вывели аратов “на правильную дорогу”, все эти речи, вложенные в уста Максаржава, воспринимаются безвкусной агиткой, достигают обратного эффекта.
Оставленным нескольким именам для истории Монголии XX века в МНР будут написаны-придуманы такие биографии, что они уже теперь, к концу века, воспринимаются, как особый жанр “правдивых” партийных сказок, где, раздувая, подтасовывая, присочиняя, создавались образы Богатырей. Неудивительно, что к столетию со дня рождения С.Максаржава (1878-1927) в специальном постановлении Политбюро ЦК МНР от 30 марта 1978 года о праздновании юбилея народного героя, чье имя, по словам академика Б.Ширендыба, “навечно вписано в скрижали истории монгольского государства, и в наш век и во все последующие века оно будет вдохновляющим примером патриотизма, верности своему народу и его другу - Советскому Союзу”, назван Максаржав (цитирую по той же книге Ширендыба, переведенной и изданной на русском языке Академией наук СССР в 1980 году) “сподвижником и соратником Д.Сухэ-Батора - основателя нашей партии и государства, несгибаемым борцом за свободу и независимость монгольского народа, старейшим революционером, выдающимся деятелем народного государства, великим полководцем и народным героем, представителем широких аратских масс - главной движущей
силы национально-освободительного движения, определившего на рубеже ХIХ-ХХ вв. дальнейшие пути исторического развития Монголии”(34).
Переведя дух от такой характеристики одного из героев своей книги, позволю себе вернуться к событиям в Кобдо в 1912 году.
Возникшему, как и Улясутай, для маньчжурского надзора городу-крепости Кобдо было к тому времени почти двести лет; его дважды жгли и разрушали: дунгане - в 1869-м и повстанцы-монголы в 1871-м. Последний маньчжурский амбань*, правильнее, цзян-цзюн, подчинявшийся по рангу главному улясутайскому, размещался с гарнизоном в крепости с мощными каменными стенами (по свидетельству А.М.Позднеева, “вышиною в двойную маховую сажень с лишком, толщиною в одну маховую сажень с лишком, а в окружности - в 400 двойных маховых саженей”(35). Рядом с крепостью в выросшем торговом городе-маймачене жили китайские торговцы, а также несколько сотен монголов и русских торговцев. Общее число жителей Кобдо, “города-иностранца”, по данным И.М.Майского, составляло 3000 человек.
Сюда из Урги в специальное управление халха-джисан присылали чиновника (в Сайнноенханском аймаке на эту должность была установлена очередность - через каждые полгода посылали нового). Он должен был собирать с монголов налоги, следить за службой пограничных караулов вдоль западных границ, за соблюдением местным населением маньчжурского законодательства. В 1911 году сюда был прислан Максаржав-гун (то есть князь самой низкой степени).
Приехав со своей заимки в Кобдо на Рождество в начале января 1912 года, А.В.Бурдуков познакомился в джисане (прокопченной юрте, служившей чиновнику и жильем) с Максаржавом, о котором напишет немало в своих воспоминаниях. Чиновник был смел, держался независимо, высказывался против севших на шею китайцев. В отличие от Б.Ширендыба, сообщавшего, что, работая в джисане, Максаржав “каждодневно сталкивается с фактами притес
* По документам Государственного исторического архива Монголии, приведенным Г.С.Гороховой в “Очерках по истории Монголии маньчжурского господства” (М.,1980 г.), кобдоскому амбаню подчинялись два аймака дербетов, семь хошунов алтайских урянхайцев, торгуты, мингаты, зачхины, пограничные караулы, почтовые станции, казенные пахотные земли и колонии китайских поселенцев, занимавшихся там земледелием.
нения народа маньчжурскими чиновниками и китайскими торговцами. был свидетелем суда и расправы над несчастными бедняками за неуплату налогов и другие подобные «преступления»(36), Бурдуков бесхитростно описал, как молодой Максаржав вел судебное разбирательство о краже скота, на котором он сам присутствовал.
“Перед юртой, - пишет Бурдуков, - толпились окруженные стражей закованные подсудимые, которых одного за другими вводили в юрту на допрос; тут же сидели пострадавшие. При запирательстве, а также в случае сомнительных показаний обвиняемого заставляли ложиться ничком перед дверью юрты с оголенным задом. Двое дюжих молодцов держали его, а третий начинал неистово бить ниже сиденья и повыше коленных изгибов специально простеганным ремнем или палкой (бандза). Применялся и другой способ вынудить признание: подсудимого хлестали по щекам стеганой кожаной подошвой, после нескольких ударов появлялась кровь. Он истошно кричал, обещая, что расскажет всю правду. Тогда его вновь вводили в юрту. Не выдержав такой сцены, мы ушли, но крики подсудимых в этот день слышались до позднего вечера”. Осуждая пытки, Бурдуков, писавший воспоминания в 1930-е годы, заканчивает рассказ о знакомстве с Максаржавом пояснением: “Только после 1921 года Монгольское народно-революционное правительство отказалось от этого позорного наследия китайско-маньчжурского владычества”(37).
Но, поскольку в нашей истории дальше (увы!) начнутся сплошные ужасы и фигура Джа-ламы, которого потомки обвинят в жестокости и справедливо осудят, заслонит всех и, как в фокусе, соберет жестокость, на которой держалась покорность жителей Степи, не будем скрывать, что Максаржав также был жестоким человеком, даже по законам тогдашних нравов. Дикость же их отмечали все иностранцы, побывавшие тогда в Монголии. Знакомый уже нам Г.Констен, подъезжая к очередному уртону по дороге из Улясутая в 1912 году, услышал от своего попутчика Доноя рассказ о том, как тот, едучи по приказу Тогтохо ополченцем на Кобдо, поспорил на этой станции с местным ламой из-за плохого коня; но, отъехав немного “от ссоры”, внезапно заболел и вынужден был вернуться в Улясутай, и в то время, как его товарищи в бою за Кобдо получили “богатую добычу”, он остался ни с чем. Тогда последнее серебро пожертвовал он Джалханцзе-гегену, чтобы тот смог назвать причину странной болезни, и после его молитвы
словно пелена спала с глаз: это лама, с которым он поссорился на уртоне, наколдовал ему из мести. Прибыв на станцию, Констен стал свидетелем ужасной сцены: цирики приволокли в юрту несчастного в желтом ламском дэли, с заломленными назад руками, и его попутчик начал истязать жертву, раздосадованный тем, что остался без трофеев, и остановился он только тогда, когда путешественник пригрозил, что пожалуется на него Джалханцзе-гегену…
Питая слабость к “фестэссен”, праздничным застольям, Констен рассказал в “Пастбищах монголов”, как во взбаламученном событиями Улясутае за ним заехал с адъютантами начальник охраны западных границ Дамдинсурэн, жизнерадостный человек, родом из баргов, и они все кавалькадой, вместе с хозяином фанзы торговцем Лин-ин-фа, поскакали к Джалханцзе-гегену, позвавшему их откушать. Буквально накануне путешественник побывал в гостях у Дамдинсурэна и описал юрту жизнерадостного военачальника, исправного служаки, любящего свое дело: по стенам той юрты кругом стояли маузер-карабины его людей, старые берданы и главная реликвия генерала (как воспоминание о многих порубленных им лично китайцах) - серая шашка с несмытой кровью. Перед юртой на ветру весело развевались знамена из желтого китайского шелка с темно-коричневыми буквами. “С дрожью, - пишет автор, - смотрел я на эти полотнища, потому что расписаны они кровью трепещущих сердец, вырванных из груди китайцев”(38).
Не будем же идеализировать героев и расскажем об осаде Кобдо по порядку.
Уезжая из Кобдо, Максаржав закрыл джисан и распустил своих помощников, фактически ликвидировал ближайшие от города конно-почтовые станции - уртоны. Окрестное монгольское население тут же откочевало в степь. Опустели торговые улицы: монголы перестали приезжать сюда за товарами, а китайцы стали опасаться покидать город… Отказавшись покинуть Кобдо, перейдя на военное положение, гарнизон обрекал и маймачен на осаду. На сторожевых башнях по углам крепостных стен чистились почти музейного образца пушки, всем мобилизованным раздавалось оружие, по свидетельству Бурдукова - “заржавленные фальконеты* разных размеров с фитильными запалами да старинные копья, луки со стрелами”. Приехав узнать новости, он наблюдал, как на глазах изумленных
* Фальконет - мелкокалиберная пушка XIX века калибром 25-30 мм.
обывателей, то расходясь, то сходясь у центральных (южных) ворот крепости, беспрерывной лентой, в затылок друг другу, гуськом курсировали часа два китайские солдаты, создавая впечатление несметного войска, скрытого за стенами крепости. Потом уже скромный отряд под звуки литавров прошел по маймачену в степь, где велось обучение мобилизованных. Солдаты гарнизона, среди которых были столяры и кожевники, кузнецы и ювелиры, но в большинстве огородники и даже торговцы старьем, на “плацу” вспоминали, как обращаться с фитильным оружием, учили других. При малом фальконете было двое: один подносил боеприпасы и заряжал, другой стрелял; при большом - трое: двое несли допотопное ружье, третий заряжал и стрелял. И все же это было боевое снаряжение; его, прежде всего пушек, не было у монголов, решившихся на осаду.
Прибывший с обученным спешно русскими офицерами отрядом в Урге Максаржав объявил о мобилизации в Кобдоском крае и Урянхае. Но был малоавторитетен, - комментирует в воспоминаниях Бурдуков, - “никому тогда не известный”, и мобилизация началась вяло. Хошуны переписывались-препирались, кому сколько выставлять цириков; намеченные цирики разбегались; Далай-ван открыто отказался дать людей в войско… И только благодаря растущей на глазах славе ‘Амурсаны”, его энергии и умению подчинить своей воле всех этих хошунных князей удалось набрать пять тысяч конников, среди которых были представлены кочевники около десяти народностей, населявших край. Из каждых четырех отрядов составлялся полк, отправлялся на отведенную ему позицию. Дербетский полк встал с северо-запада Кобдо, урянхайский - с северо-востока, и так до юго-запада, где напротив главных ворот крепости Джа-лама поставил ударный отряд под командованием Максаржава. Его солдаты были снаряжены берданками. Остальные все - чем попало, что у кого было: кремневое ружье, пика, просто палка… В последний момент по настоятельной просьбе Джалханцзы-хутухты ургинское правительство прислало отряд баргутов во главе с Дамдинсурэном. Он был назначен главнокомандующим вместо Го-бейсе, удельного князя Засактханского аймака, не сумевшего проявить себя в этом качестве. В прибывшем отряде было около пятидесяти смельчаков из знаменитого партизанского отряда Тогтохо-гуна, приведенных к Кобдо его бывшим начальником штаба Баир-гуном.
На снимке Г.Констена, который мы воспроизводим, рядом с генерал-губернатором Кобдо Цецен-ханом стоит один из баргутцев Тогтохо - Гинден-гун - в форме отряда, которую станут носить потом и максаржавцы. Ее трудно описать через восемьдесят лет только по фотографиям; наверное, орнаменты аппликаций на накидке имели свою символику. Белый платок вместо головного убора был выбран не случайно: считалось, что так баргутцы издалека узнавали своих в бою, поскольку китайцы якобы не подражали им, суеверно опасаясь одевать белую повязку. Как известно, белый цвет у китайцев - цвет траура.
Сорок пять дней в общей сложности длилась осада Кобдо.
Экономя патроны, обе стороны изредка перестреливались, привыкнув к сложившемуся противостоянию, питаясь слухами о том, что к кому-то из них идет подкрепление.
Когда жители заметили двигающийся в сторону реки Буянту-гол большой караван, Гинден-гун с четырьмя разведчиками получил задание раздобыть достоверные сведения. Расспросив пастуха, назвавшего караван монгольским, они поскакали навстречу показавшейся группе, пока с ее стороны не раздались выстрелы, сбросившие Гинден-гуна и троих его товарищей с коней. Последний конник повернул назад, в лагерь за помощью. А ставшие пешими разведчики сумели укрыться под край каменистого высокого берега высохшего русла. По нему двигался, теперь они видели это очень хорошо, караван с людьми в китайской военной форме. Было их намного больше сотни. После первых выстрелов хорошо укрывшихся монголов караван остановился. Китайцы спрятались за улегшихся верблюдов, стали палить из маузер-карабинов, не целясь, потому что, едва первые выглянули из-за верблюжьих горбов, Гинден-гун с товарищами метко ответили. Пули китайцев стучали о каменную крышу, укрывшую разведчиков, не только продержавшихся до появления цириков на конях, но и пострелявших китайцев. Рассказывавшие о том бое Г.Констену не жалели красок для описания подвига Гинден-гуна. Раненый, превозмогая боль, он пустил последнюю пулю в офицера, обучавшегося в Японии. Тот просил сохранить жизнь, но беспощадный Гинден-гун сказал, стреляя: “Такой осел, который не смог с двумястами уничтожить четверых, не должен жить, если его люди убиты!”.
Конечно, это уже легенда, но и Констен, и Бурдуков, побывавшие на поле боя, рисуют одну и ту же картину жут
кого побоища, устроенного китайскому отряду, шедшему на помощь крепости Кобдо из Шар-сумэ от Палта-вана.
Получив донесение о приближающемся вражеском отряде, Джа-лама, - пишет Бурдуков в воспоминаниях, - “проявил поразительную расторопность и силу воли. Оставив Максаржава для заслона в случае вылазки китайцев из крепости, он двинул халхасов в атаку”, подгоняя их маузером, угрожая тем, кто поворачивал назад. Сам Джа-лама рассказывал Бурдукову о том бое так: “Мои монголы неслись карьером, остановить их не было возможности. Китайцы усиленно палили, но из наших никто не падал по той причине, что те стреляли, не целясь, куда попало… Подскакав к китайцам вплотную, мы стали их расстреливать почти в упор. Так уничтожили весь отряд и верблюдов”(39).
Подбирая скорострельные кавалерийские винтовки с патронами, победители насчитали 140 мертвых китайцев. Монголы же потеряли всего троих убитых и человек пять раненых. В этом цирики увидели особый знак: пуля в бою не берет не только Джа-ламу, но и тех, кто сражался рядом с ним!
Пока шел первый бой, помощник главнокомандующего Максаржав с отрядом загнали в крепость китайцев, попробовавших выйти на помощь своим.
Как репортер, сфотографировавший поле битвы, Констен добавляет описанием увиденное: …из кучи уже собранных и кое-как закиданных камнями убитых китайцев в глаза бросились торчащая рука и кусочек черной косицы - как блестящая змейка… Вокруг всюду валялись трупы коней и верблюдов, объеденных собаками и волками, распространяя зловоние. Стояло лето. Китайцы из крепости через русского консула Кузминского потребовали предоставить им возможность собрать и закидать останки камнями, потому что зверью не справиться с такой массой трупов и следует ожидать заразы.
Эта первая победа была очень важна монголам: они поверили в свои силы. Джалханцза-гсген поспешил передать в Ургу богдо-хану о личном бесстрашии Дамби-Джанцана.
После этого боя монгольская сторона попробовала через Кузминского, стоявшего с казаками верстах в сорока от крепости, поднять вопрос о капитуляции крепости. В сооб-
щенный через пленного китайца час консул с белым флагом в сопровождении восемнадцати казаков выехал из крепости. Но едва он, перейдя реку, показался у городских русских шерстомоек, направляясь к крепостной стене, с нее был открыта предупредительная пальба. Кортеж повернул обратно. Переговоры не состоялись. Осада продолжалась.
ШТУРМ КОБДО #
Дату штурма определило донесение, перехваченное монголами: в крепости оставалось лишь сорок тысяч выстрелов. Тогда монголы стали незаметно сгонять с окрестностей в стадо негодных, старых верблюдов. И вот, живописует неутомимый Констен, когда солнце село за красные горы и ночь тяжело обняла (!) врагов и друзей, монгольский лагерь задвигался.
Черная ревущая масса тронулась навстречу крепости; в лавине то тут, то там колыхались горящие факелы. Ревя, сталкиваясь друг с другом, шли верблюды, к хвостам которых крепились эти факелы; на спинах кое-где, судорожно вцепившись в горбы, сидели несколько монголов, погонявших стадо…
Открытый огонь был нелеп. Падающие верблюды среди ревущих, сбитых в кучу, покрывали степь. Живые, обезумев от страха, залегли вокруг крепости, и их продолжали расстреливать с крепостных стен китайцы. Заставив таким образом осажденных потратить как можно больше залпов, командиры монгольских отрядов ждали и дождались приказа: в шесть часов утра начать штурм Кобдо.
По легендам, сигналом к нему послужили молебствие и сжигание Сора, которые провел сам Джалханцза-хутухта на вершине горы севернее Кобдо.
Как известно, среди штурмовавших был и Парчен-тайжи, которого монгольский народ назовет “тульчи” - “сказитель”. В 1913 году академик Б.Я.Владимирцов записал и перевел сложенную Парченом былину о взятии Кобдо. Строки из нее о Джа-ламе взяты эпиграфом к этой книге.
В 1965 году, когда в МНР праздновалось 110-летие со дня рождения Парчен-тульчи, народный художник МНР У.Ядамсурэн написал в стиле “монгол зураг” его портрет, создав средствами плоскостного письма образ сказителя-воина, готового по тревоге отложить инструмент и взяться за оружие, как и было на самом деле. Покрой и цвет его дэли, подчеркнутый аскетизм в чертах лица, осанке, каждая деталь портрета должны, по мысли художника, передать особенность облика сказителя-ойрата.
Чтобы получить титул “тульчи”, исполнитель должен был выучить и принародно исполнить одну из известных былин, что и подтвердил Парчен, обладавший хорошей памятью. Перед штурмом же он исполнил собравшимся вокруг него цирикам патриотическую былину “Бум-эрдэнэ”, так исполнил, что воодушевил их на атаку.
Другого рода “творчество” началось среди историков и литераторов, писавших об этом периоде в социалистической Монголии, с того момента, как имя Джа-ламы, организатора и вдохновителя штурма Кобдо, было вычеркнуто из списка героев истории страны. Чем чернее становилась палитра для изображения Джа-ламы, тем светлее получался у них образ Максаржава. Выросшие в социалистической Монголии поэты слагают в его честь хвалебные стихи. Вот строки из стихотворения “Хатан-батор Максаржав” О.Дашбалдара, напечатанные в 1989 году: “Я знаю, что ты был простым аратом, а стал знатным ваном. Достойный сын халхов. Больших знаний и человечный, видный муж из народа. Жил на нашей земле такой человек - настоящий богатырь…”(40). Столько гордости и любви в стихотворении наших дней к Максаржаву, что даже неловко пытаться возвращать его с небес на землю. Сочиненная ему речь в 1942 году, авторитетом маршала Чойбалсана узаконенная, будет тиражироваться из издания в издание, будет бережно сохранена для истории учеными МНР и СССР.
Вот что якобы сказал Максаржав перед штурмом Кобдо: “Мы обязательно победим, ибо с нами народ и вера всей Монголии. Не бояться врага, смело отвечать на его огонь и двигаться только вперед. Отступать - значит сорвать
штурм. Тот, кто отступит, будет предан смертной казни. Я лично поведу в атаку части с южной стороны Кобдо. В бою - рассыпаться в цепи и держать дистанцию в несколько шагов.
Твердо верю, что все вы, сыновья Монголии, с честью выполните мой приказ и достойно завершите дело освобождения тысяч монголов от горя и страданий”(41).
Приведя эту речь, академик Б.Ширендыб сообщает, как, “преодолев яростное сопротивление врага”, была взята торговая слобода - маймачен, затем “в соответствии с планом” монгольские части пошли на крепость, но, поскольку “попытка взять казенный город с ходу не удалась”, Максаржав “принял решение идти на штурм крепостных стен по всему их периметру”. Вот что, по мнению автора, представленного в аннотации к монографии на русском языке, изданной АН СССР, как президент Академии наук МНР, известный монгольский ученый, повествующий о жизни и деятельности Максаржава “на основе материалов монгольских архивов”, должно остаться в истории о штурме Кобдоской крепости: “Штурм начался ураганным огнем. Двадцати восьми лучшим цирикам, предводительствуемым Максаржавом, удалось первыми преодолеть крепостную стену. Вскоре в крепость ворвались остальные монгольские подразделения. Решительная атака вызвала панику среди китайского гарнизона. Амбань вышел из укрытия с белым флагом в руке - знаком капитуляции - и попросил пощады.
По приказу Максаржава был произведен учет трофейного оружия и имущества. Амбань вместе со своими чиновниками был препровожден к границам России и по сибирской магистрали отправлен в Китай. Монгольские войска освободили из кобдоской тюрьмы свыше 400 заключенных, томившихся там в течение многих лет и обреченных на голодную смерть. Среди них были халха, дербеты и представители других монгольских народностей. Этот факт имел очень важное политическое значение.
Взятие Кобдо - “осиного гнезда” последышей маньчжурской империи, - пишет далее Ширендыб, - проставило монгольское правительство, его армию и ее героических военачальников С.Максаржава и Ж.Дамдинсурэна по всей Монголии”(42).
И о ком это слагал былину участник штурма Парчен-тульчи? Почему осенью 1912 в “Огоньке”, популярном российском иллюстрированном журнале, давшем целую полосу под заголовком “Обновляющаяся Монголия и русско-
монгольское соглашение 21-го октября с.г.”, в первом же столбце сообщалось, что “подъем национального чувства, разгоряченного агитацией таких деятелей, как Дамби- Джянцан-лама и его сподвижники, вылился в вооруженные выступления против ненавистного Китая. Нынешней осенью сплотившиеся в небольшую армию отряды монголов взяли приступом китайскую крепость Хобдо..”(43). И в центре фотокомпозиции из девяти снимков - два портрета Джа-ламы, “главнокомандующего монгольскими войсками”, как гласит подпись. Оба они воспроизводятся в нашей книге: в дэли (со светским покроем ворота) и шапке жанжина, то есть цзян-цзюна, главнокомандующего, а также и на групповом снимке - в шинели без нашивок, фуражке, с наганом в руках - “в европейской форме”.
Через 80 лет приходится по крохам собирать мозаику происходившего. Еще полвека назад А.В. Бурдуков, не будучи свидетелем штурма и уже зная, что Джа-лама вычеркивается из красной истории МНР, написал лаконично в воспоминаниях: “По рассказам участников, Дамдин-Сурэн, Максаржав и Дамби-Джамцан всю ночь не спали, распределяли войска. Часть тогтохинских богатырей получила задание гнать в атаку мобилизованных бойцов: они били их плетьми, а те бежали с палками наперевес. Дамби-Джамцан и Хатан-Батор скакали по фронту”(44).
В то же время Г.Констен, писавший “Пастбища монголов” в 1919 году по дневниковым записям, к сожалению, не удостоился короткого знакомства с Джа-ламой, единственным, кстати, из всех известных деятелей Западной Монголии того времени. И не потому, что Джа-лама, следуя законам ламаистской церкви, как настоящий монах, не пил, не курил и не мог составить компанию эпикурейцу-путешественнику, а скорей всего потому, что справедливо посчитал “дого” лазутчиком официальных российских властей. Приехавший в Монголию в 1912 году по приглашению А.Вальтера, русского консула в Улясутас, немец-путешественник щеголял близостью к консульским работникам в Монголии. Прорвавшись в лагерь военачальников края уже после победы в Кобдо, в легендарный тогда лагерь на Улан-даба (Красный перевал), он не застал именовавшегося теперь “Джа-богдо-хубилган” Джа-ламу, только что уехавшего отгонять шайки киргизов, как объяснил “обер-комендант лагеря” Максаржав. Встретившись с генерал- губернатором Кобдо, Констен стал расспрашивать его, почему “первый правитель” и “знаменитость Улан-дабы”
Джа-богдо не посетил ни разу русского консула, представителя белого царя в крае. Зорикту-хан уклонялся от ответа, вежливо улыбаясь, как не стал реагировать на возмущение гостя жестокостью правителя, подвергшего истязаниям, а потом велевшего отрубить голову несчастному монголу, осмелившемуся где-то выразить сомнение в его хубилганстве, святости (Констен, наткнувшись на голову казненного, отлетевшую от связанного, исполосованного туловища, аккуратно приставил ее и сфотографировал, поместив снимок в своей книге).
Выяснив, что все в лагере, поразившем немца невиданным в Монголии порядком, держалось «на строгой палочной дисциплине ламы с двумя верблюдами», Констен по приезде к консулу рассказывал о “прямо-таки гипнотическом воздействии” этого нового богдо-ламы на сподвижников. Консул Раздольский передавал с Констеном письмо в лагерь Улан-даба, в котором просил монгольское руководство приехать, чтобы знать, кому придется посылать казаков и орудия для подкрепления, в случае, если возобновятся действия с китайцами и потребуется помощь… “Хотел ли этот бестия-человек попасть в осторожно поставленный капкан? - рассуждает в книге Констен. - Думаю, едва ли…”.
Словом, не попировал, не встретился, не уважил Джа-лама “дого” и не удостоился в его книге рассказа о своих боевых подвигах.
Констен подъехал к Кобдо, когда все уже было кончено и “королева торговли Внешней Монголии” была мертва. В лучах поднимавшегося из-за гор солнца увидел путешественник на рассвете мертвую долину: из китайских фанз не подымался дым, караванные дороги были призрачно пусты, не слышались покрикивание погонщиков верблюдов и “рык” навьюченных животных; как заколдованный замок, торчали в стороне разрушенные стены крепости, старые деревья… Проехав в Кобдо на коне сквозь брешь в стене, “дого” начнет восстанавливать недавние события…
Естественно, горюя об убитом друге Гинден-гуне, он расспрашивал все о нем и героем того августовского дня сделал потом его. Участники штурма рассказали немцу, что на западном фланге цирики - урянхайцы и халхи - лишь с третьей атаки, действительно, под ударами плетей, продвинулись вперед, тогда как на востоке тридцать пять баргутов Гинден-гуна “взяли укрепление” с первой попытки. Под прикрытием стрелявших товарищей они пробили топорами небольшую брешь в стене. Повалив ее, баргуты на
конях во главе с Дамдинсурэном ворвались на главную торговую улицу, с другой стороны это сделали Джа-лама и Максаржав. Пока, заняв близлежащие к крепости дворы цирики начали обстрел китайских солдат на ее стене, ворвавшиеся следом мобилизованные бросились грабить. Начался форменный разбой. Приданный консулу М.Н.Кузминскому казачий караул, стоявший в сорока километрах от Кобдо, успел вслед за передовыми частями пронестись по улицам к торговым домам Асанова, Кузнецова и других русских, расставляя у ворот казаков. Китайские же фирмы все были жестоко разграблены. Лишь торговцы известнейшей Да-Шен-ху и Насуту, бросившиеся под защиту Джалханцзы хутухты, успели уйти в Улясутай. Их и не стали преследовать, потому что во время осады крепости они пожертвовали часть табунов монголам, снабжали их кое-каким продовольствием… Во дворе же фирмы Юань-Шинг-до перебито было больше ста человек; немало убитых было при попытке защитить дом и лавку в остальных дворах.
Гинден-гун с баргутами подожгли южную кумирню, в которой пытались спастись китайские кавалеристы. С чтением молитвы из храма выбежали его служители, оставив двери раскрытыми, но солдаты заперлись и, не вняв предложению тогтоховцев сдаться, предпочли смерть в горевшем храме. Известно, что при опустошении Кобдо в 1871 году дунгане все же не тронули храм Гесера, самого почитаемого в маньчжурское правление святого, спасителя китайцев. Теперь были разгромлены все храмы: деревянные фигуры в них поджигались, глиняные - разбивались. Город горел со всех сторон. Цирики, залегшие вокруг крепостных стен, не давали никому показаться оттуда…
Когда амбань принял в крепости решение сдаться, читаем у Констена, сорок китайских солдат в европейской форме во главе с офицером, обучавшимся в Японии, молча выслушав его, отправились в казарму и все отравились опиумом. И это были последние кадровые солдаты противника…
Вести переговоры с монгольской стороной был послан помощник амбаня Сурган-Бао. В присутствии русского консула и русского же офицера-наблюдателя он объявил, что амбань (прежде чаще называемый цзян-цзюн) себя, свою семью и чиновников ставит под их защиту; крепость же будет сдана при условии, если всем китайским подданным, находящимся в ней, будет сохранена жизнь.
Вместе с сопровождавшими Сурган-Бао подошел к главным воротам крепости - южным, над которыми еще видны были на каменной плите иероглифы старинного названия крепости “Фун-ин”. Еще раз громко перечислил он условия сдачи - и приказал открыть ворота.
Крепость безмолвствовала.
И вот тогда-то. как рассказывали очевидцы Констену, Гинден-гун вскарабкался по канату на стену и сам распахнул большие ворота, через которые хлынули победители.
Заметив, что через дверь у храма Гесера в северной стене крепости пытаются ускользнуть китайцы, тогтоховцы бросились немедленно туда, всех вернули и за непослушание загнали во внутренний крепостной острог, вырытый в земле, с железными решетками над ямами, чтобы заключенные не задохнулись. Но в подземелье затолкали столько, что за ночь несчастные задохнулись в тесных ямах. Здесь сидел перед казнью Тумурджан-гун, посланный из Урги с повелением богдо-хана оставить крепость… С трудом уговорили Джалханцза-геген и другие князья Джа-ламу с Максаржавом не казнить в отместку амбаня. Пленниками заполнили и наружный двор острога. Но амбань с чиновниками остались под защитой русского консула. Он будет умолять отправить его как можно скорее на родину, поскольку Джа-лама, Дамдинсурэн и Максаржав грозили уничтожить всех пленников и сжечь дотла Кобдо до прихода в него собирающихся на границе китайских войск.
Наконец, опьяненные победой монголы сосчитали трофейное оружие, коней, верблюдов, припасы. Оказалось, что в крепости, где с начала осады каждому солдату выдавалось до 45 кинь (т.е. цзинь; около 500 г) риса и пшеницы, осталось 40 тысяч пудов пшеницы, в маймачене также 20 тысяч пудов муки. На прокорм монгольской армии-победительницы торговая фирма Асанова пожертвовала 7 тысяч пудов муки и крупы, 5 тысяч пудов сена; стали жертвовать и другие. Хлебные склады в северо-восточном углу крепости оставались сравнительно целы; вся остальная крепость имела внутри такой вид, по описанию Бурдукова, “словно только что произошло страшное землетрясение”.
За разгром большого китайского отряда в районе Шар-сумэ и взятие Кобдо Дамби-Джанцан-лама был награжден званием “докшин-ноен-хутухта”, то есть “грозный святой правитель”. На длинном, из желтого шелка хадаке богдо-хан прислал ему грамоту о том, что звание “хутухта” отныне будет в его роду передаваться по наследству; о том,
что ему милостью Многими возведенного даруется в Кобдоском крае земля… Максаржав был удостоен звания “хатанбатор”, то есть “твердый, как сталь, богатырь”, и повышен в чине: стал князем 4-й степени - бейсе; Дамдинсурэн стал князем 3-й степени - бейле, назван “манлайбатор”, то есть “бесстрашный богатырь”. Обоим были поднесены павлиньи перья с двумя радужными глазками каждое. Награды получили и другие отличившиеся участники штурма, но эти три имени были у всех на устах. Прежде всего - Джа-ламы.
В самом деле, каким событием для Степи начала XX века стала эта победа! За “Амурсаной” и его сподвижниками в атаку на город с военной крепостью, со стен которой устрашающе смотрели жерла орудий, пошли практически невооруженные кочевники стольких народностей - и победили!
В ЧЕСТЬ ПОБЕДЫ #
Попав в Кобдо через две недели после его взятия, Бурдуков, чувствуя себя журналистом, обязанным не упустить важного, передать читателям “Сибирской жизни” атмосферу происходящего, записывал впечатления, расспрашивал, фотографировал. “Завернул я и в чудотворный храм Гесер-хана, находящийся у северной стены. Я увидел, как несколько монгольских цириков, вооруженных ружьями, долбили железными лопатами огромную глиняную статую Гесера. Руки уже были отбиты, теперь они ломали грудь… Я попросил цириков остановиться, чтобы сфотографировать статую. Через несколько минут Гесер рухнул…”(45). В городе царил хаос… уцелевших китайских дворов не было…
Разыскав в штабе Ма-сайда*, одевшего новую форму, завезенную баргутами отряда Тогтохо, и познакомившись с Дамдинсурэном, который оказался “человеком разговорчивым и простым”, с большой выдержкой и рассудительностью, корреспондент не нашел того, кого искал.
Оказалось, что Джа-лама, отправив большой лагерь цириков - дербетов и байтов - дальше по берегу Буянту-гола на корма, откочевал вслед за ними к Джалханцзе-гегену. Бурдуков пошел отвязывать коня.
… Войдя в юрту, где беседовали хутухты, он ощутил нервозность обоих. В вопросе о пленных им было никак не
* То есть Максаржава.
прийти к единому мнению. Миротворец-геген уговаривал Джа-ламу поладить с русским консулом по поводу всех задержанных в крепости китайцев.
- Они не только будут нам обузой, если подойдут китайские отряды, но и пополнят ряды противника! - убеждал его Джа-лама. - Незачем медлить, ждать, нужно идти с цириками самим через Цаган-тунке на Шар-сумэ. Торгуты и люди других племен там встанут под наши знамена! И тогда - границы наши отодвинутся, не будет постоянной опасности, нависающей над пограничным Кобдоским округом…
Разговор был долгим, все возвращался к судьбе пленных. В конце концов хутухты попросили русского гостя передать консулу Кузминскому, чтобы он посодействовал скорейшей отправке в Россию пленников, которые не останутся в крепости, если подойдут китайские отряды и военные действия возобновятся…
К ночи добрался в тот день Бурдуков до лагеря баитов, где находился со своими цириками его сосед по Хангельцыку Тумен-гун. На роскошном лугу у реки Дзамбии горели костры, паслись сотни лошадей, разъезжали всадники, охраняющие лагерь; у костров слышались песни, разговоры. Как пишет Бурдуков в воспоминаниях: “Все напоминало о глубокой старине, мысли уносились куда-то в глубь веков”. Не так ли отдыхали чингисовы воины после похода?..
Возле майханов грудами лежала добыча; разговоры у костра, к которому подошел русский “земляк”, велись о том, как бы достать верблюдов и отправить все поскорее домой. Никто не возвращался в свое кочевье с пустой сумой. Тумен-гун привезет на Хангельцык “около десяти верблюдов, нагруженных ценными товарами”. Это была награда за поход, добытая своими руками… Здесь же у костра встретился и “известный баитский былинщик Парчен-туль-чи-тайжи, сочинивший впоследствии былину о взятии Кобдо”…
Когда Бурдуков, выполнив поручение хутухт, приехал из Кобдо в ставку Джа-ламы, у его походной юрты развевалось новое парчовое знамя, только что освященное. Приближенные к новому хутухте рассказали русскому торговцу, что неопытный палач не сумел отрубить голову пленному китайцу и пришлось поставить более опытного. Бурдукову это было “очень странно слышать из уст недавно еще забитых и бесправных монголов”.
В ставке были несколько баитских и халхаских лам и два китайца от фирмы Да-Шен-ху: ведающий хозяйством
Джа-ламы и его повар. Никакого табора с добычей не было. Внутри той же походной, довольно невзрачной юрты кроме самого необходимого для жилья Бурдуков увидел много всякого оружия, развешанного по стенам. При той популярности и влиянии, какие приобрел за это время Дамби-Джанцан, такая спартанская обстановка была необычной, замечал автор воспоминаний.
Со всех сторон к Джа-ламе приезжали курьеры с донесениями, съезжались военачальники совещаться, а поклонники - получить благословение. “Верующие жертвовали ему теперь не менее, чем Джалханцза-гегену”, - отметил Бурдуков, которого Джа-лама пригласил остаться на предстоящие торжества. На следующий день здесь должно было состояться большое молебствие с сжиганием Сора - раскрашенной пирамиды из теста, предназначавшейся для заманивания злых духов, которые сгорали потом вместе с пирамидой. На хорошо выметенной площадке невдалеке от ставки уже был сложен хворост для костра, и в специальных палатках ламы готовились к молебствию.
Первым в день торжества приехал Манлайбатор Дамдинсурэн, и, поскольку он впервые был гостем Джа-ламы, тот встретил его с хадаком в руках и ямбу*. Днем приехали Джалханцза-геген, Зорикту-сайд, Зорикту-хан, Далай-хан и другие влиятельные люди края. Обратимся к тексту воспоминаний Бурдукова, передающему аромат, атмосферу ламского празднества:
“К приезду знати подготовка молебствия достигла апогея: голоса лам и звуки священных инструментов нарастали. Чувствовалась какая-то общая приподнятость, переходившая в экстаз. Дамби-Джанцан усиленно угощал всех чаем и обедом, дарил хадаки, серебро и шелк.
Наконец, ламы доложили, что все готово. Знаменосец в сопровождении группы цириков взял новое знамя и направился на приготовленную для торжества площадку. Сзади под звуки священных инструментов двигался весь кортеж. Когда последний подошел к палаткам, двое важных лам в священном облачении вынесли Сор на деревянном помосте. Гром священных инструментов сливался с молитвами лам в оглушительный шум. Шествие двинулось к костру, где должна была произойти заключительная часть торжества. Один из лам уже стоял у костра, держа в руках спички; старший лама дал знак, и саженной высоты костер ярко
* слиток серебра около 2 кг.
запылал. Экстаз молящихся достиг апогея. Ламы, исполняя священный танец, приближаются к пылающему костру. Кажется, что какая-то могучая сила тянет их назад, но они напрягают усилия и побеждают. Сор летит в середину пылающего костра. Раздается несколько разрозненных выстрелов, и наступает тишина; все быстро поворачиваются и уходят, как будто ничего не было. В данном случае Сор сжигали для ослабления мощи китайцев. Таким образом, Сор являлся своеобразной сверхтяжелой артиллерией монгольских лам”(46).
Встречу с влиятельными людьми края Джа-лама использовал для того, чтобы заодно сообщить о принятых решениях: пленные с помощью Кузминского, который, кстати, был возведен богдо-ханом “за выдающиеся заслуги в переговорах с китайскими властями” во время кобдоской эпопеи в достоинство гуна, будут отправлены через Россию на родину, кобдоская крепость разрушена, в случае подхода китайских войск маймачен будет также разрушен, и живущие еще там люди должны откочевать. Князья с мобилизованными будут отпущены по своим хошунам, а Ма-сайд с полком цириков - отправлен к Цаган-Тунке, откуда ожидался приход противника, не спешившего через границу после жестокого разгрома китайцев в Кобдо.
К осени 1912 года Монголия была очищена от китайских чиновников, солдат и практически большинства торговцев. Если до переворота здесь насчитывалось тысяч сто китайцев, то теперь - менее двадцати тысяч.
Министр иностранных дел России Сазонов писал из Санкт-Петербурга 23 августа 1912 года в ответ на депеши о событиях в стране: “Решение Императорского правительства обеспечить автономию Внешней Монголии имеет целью создать из нее область Китая, особое положение коей в составе этого государства было бы гарантировано Россией… Убедившись в невозможности договориться с китайцами, не желающими считаться с изменившимся положением в Монголии, Императорское правительство решило войти в непосредственное сношение с ургинским правительством и, путем соглашения с ним, установить условия, гарантирующие автономию Монголии.
Этим самым мы признаем Монголию договаривающейся стороной и санкционируем ее притязание на автономию”(47). Письмо было адресовано уполномоченному для ведения переговоров с монгольским правительством Коростовцу.
ОСВЯЩЕНИЕ ЗНАМЕН #
Рассказ о торжествах в честь победы в Кобдо будет неполным, если опустить такой важный момент, как ритуальное освящение знамен победы. То был варварский обычай, уживающийся с проповедью буддизма не навредить ни былинке, ни травинке, тем более убивать живое существо. Другое дело, что убивать врагов религии необходимо! Считалось, что докшиты, расправлявшиеся с ними, страшны только грешникам. И, между прочим, они - докшиты (санскрит - дхармапалы) - были понятнее кочевникам, популярнее у них, нежели созерцающие, углубившиеся в отрицание земной жизни, милосердные божества ламаизма. Обычай так освящать знамя победы, вселявший ужас и рассчитанный на устрашение врагов, был мистическим обрядом, совершавшимся на протяжении веков.
И все же трудно представить, что такое действо, доступное лишь тем немногим, согласно тантризму, кто овладел обетами алмазной колесница Ваджры, могло происходить в нашем веке, в августе 1912 года.
Мистическое освящение знамен в подробностях описал Германн Констен в своих “Пастбищах монголов”. Поскольку я не являюсь профессиональным переводчиком, перескажу
прочитанное в его книге 1919 года описание, ставшее уже документальным свидетельством, без кавычек, не цитируя.
Итак, во время штурма Кобдо в руки монголов попали тридцать пять китайских торговцев, попытавшихся бежать. Им-то и выпал удел умереть ужасной смертью.
Вечером их пригнали к сохранившемуся на другом берегу Буянту-гола храму Шар-сумэ*, стоявшему в версте от реки. Двухэтажный храм, сложенный из белого камня, окружен был камнями, галькой. Вокруг храма не было монастырских строений. У входа в храм стояли огромные махараджи - стражи в доспехах, со скипетром в руках, со свирепыми, устрашающими лицами, показавшиеся немцу-путешественнику карикатурными. Стражи были из раскрашенной глины. Созывая народ в гудящие раковины, ламы вынесли обтянутые человеческой кожей дамары - барабаны, музыкальные инструменты из полых человеческих костей, горшочки с кровью для демонов…
Ламы высокого и самых низких рангов одинаково с трудом пробирались сквозь толпу, тесно окружившую лагерный плац. Зрители-цирики, сидя на корточках, не без хвастовства раскуривали трофейные китайские трубки. Но вот резко зазвучали трубы, литавры; между зелеными стражами храма показался высокий лама в красной мантии, без головного убора.
Когда молитву читал сам “докшин-ноен-хутухта”, то есть Джа-лама, толпу начал охватывать священный трепет. Наконец высокий плотный лама дал кивком головы знак выгнать вперед связанных китайцев. Они должны были пасть на колени перед Джа-ламой, прося божество о пощаде. Но никакие мольбы и вопли не помогли, замечает Констен. Джа-лама распорядился гнать их в долину за две с половиной версты от Шар-сумэ. В красочной процессии туда последуют он сам и его приближенные; следом потянутся цирики, араты. Еле живые тащились китайцы, подгоняемые Хайлар-батором. И вот Джа-лама, согласно священным книгам, указал точное место действа.
Кроваво-красное солнце освещало, полагает Констен, давно забытую картину времен Чингис-хана, культа тантры. Шум толпы нарастал. Монголы словно хотели
* Шар-сумэ - Желтый монастырь; так называли монголы монастыри, сооруженные по велению пекинского императора.
заглушить ужас, появившимся в их сердцах в ожидании того, что они вот-вот увидят и услышат. Зловеще, жутко загудела человеческая кожа на барабане. И стало тихо. Побелели лица присутствующих. Проворно донага были раздеты жертвы. Руки и ноги им заломили за спину, голову откинули назад, привязывая косицу к связанным рукам и ногам так, чтобы торчала вперед грудь жертвы. Громче забормотали молитвы и заклинания ламы, поспешнее становилось жуткое пение, трубы зазвучали пронзительнее. Громыхая, горы возвращали эхо этих звуков в долину.
Вперед вышел Джа-лама, как все ламы, с непокрытой головой, в красной мантии. Пробормотав слова молитвы, он встал на колени перед первым из связанных китайцев, взял в левую руку короткий серпообразный жертвенный нож. С шипящим ударом разом смолкших тарелок раздался пронзительный крик жертвы. Мгновенно левой рукой вонзив нож в грудь, Джа-лама вырвал правой все трепещущее сердце. Хлынувшей кровью хайлар-монголы написали на полотнище “формулы заклинаний”, которые, как объяснили Констену, гарантировали бы монголам помощь докшитов, оценивших их победу.
Потом Джа-лама положил окровавленное сердце в приготовленную габалу - чашу, которая на самом деле была оправленной в серебро верхней частью человеческого черепа… И снова резкое шипение тарелок сопровождало крик новой жертвы, пока, наконец, все пять знамен не были расписаны кровью сердец. Коротким ударом ножа в череп вскрывали его ламы, опуская тут же теплые мозги в габалу к мертвым сердцам. Действо происходило под таинственное песнопение и удары зловещих труб и тарелок, освещалось мистически белым огнем, вырывавшимся из громадной подожженной поленницы дров. В ужасе отшатываясь вначале, зрители вскрикивали что-то в знак одобрения, словно зажигая в душе свой маленький огонь… Лама из окружения Джа-ламы, одетый в богатую одежду из парчи и шелка, а потому выглядевший очень важно, зорко следил за тем, чтобы костер горел ярко со всех сторон.
Настала очередь следующих пяти жертв, в том числе пленного сарта. К нему первому подошел Джа-лама. Пронзительное “аллах-иль-аллах” разнеслось по долине, когда он шилообразной человеческой костью вскрыл сарту арте-
рии и стал выпускать хлынувшую кровь в габалу. Сарт умирал, как истинный мусульманин: он бормотал предсмертную молитву, обратив взор в сторону родных мест, пока не упал на траву. Его четверым товарищам было не лучше: медленно истекали они кровью. Джа-лама обрызгал ею, кровью умиравших врагов, стоявших поблизости и дрожавших от страха цириков. Бездыханных жертв бросали в костер. Уже спешили подручные к следующим пяти жертвам, как из темноты вдруг вынырнул на свет костра всадник на сером коне. Окинув взглядом корчившиеся в огне тела и всех собравшихся, он резко прокричал:
- Стой! Джалханцза-геген повелевает оставить в живых пленных китайцев! Жертвоприношение совершается без ведома живого святого, в нарушение законов желтой церкви!
Гинден-гун, а это был, конечно же, он, любимый герой немца-путешественника, приказал толпившимся вокруг костра сподвижникам Джа-ламы разойтись. Сначала тихо, потом все громче и грознее принялись те возражать:
- Джа-богдо-лама, перерожденный Амурсана. исполняет тантра - жертвоприношение по стародавнему обычаю, как передают негласные, тайные преданья. Его приказ для нас - главный! Так велит поступать с врагами религии Махакала…
Ропот толпы, согласной, что нельзя остановить то, что велят совершить докшиты, нарастал. Выстрелом из браунинга Гинден-гун сразил кричавшего громче других. Лама упал на уголья.
Началась суматоха. Все, кто был у костра, стали выхватывать из ножен и чехлов кинжалы, жертвенные ножи, пистолеты. Приехавшие с Гинден-гуном бесстрашные баргуты начали теснить толпу от костра, отводить к палатке связанных китайцев, полумертвых от происходившего. Пытавшиеся задержать у костра тех пятерых, что были подготовлены к смерти, как пишет Констен, “заплатили жизнью Гинден-гуну”.
В панике, поднявшейся на поле, падали раненые. В отблеске костра вдруг все увидели, как расшитая форма Гинден-гуна стала быстро краснеть слева на груди, набухать кровью…
На рассвете в сопровождении монголов и торговца Дмитрия Ермолина, прослывшего в округе лекарем и пользовавшегося среди местных аратов особым доверием, путешественник прискакал к кострищу, в котором чернели несгоревшие черепа.
Может быть, что-то и присочинил “дого”. Но освященные знамена, расписанные кровью китайских сердец, были подняты в ставке Джа-дамы и других военачальников.
О ВЕРБЛЮЖЬЕМ ПОХОДЕ И ВСТРЕЧЕ, КОТОРАЯ НЕ СОСТОЯЛАСЬ #
Рядом с мясом, мукой и другими съестными припасами в юрте у Джа-ламы висел тулум - мешком, без разрезов содранная кожа с пленного киргиза, искусно просоленная и подсушенная. Но что там тулум с врага - барантачи, то есть вора скота, когда одна из популярнейших ламаистских божеств-докшитов, покровительница Лхасы, “дьяволица” по имени Лхамо изображается всегда скачущей по морю крови на муле, покрытом страшной попоной - кожей ее сына, которого она убила, по легенде, за измену вере!
Тулум, предназначавшийся, по словам Джа-ламы, для ритуального действа, когда требуется расстелить кожу злого мангуса, имел свою историю.
Шайки киргизов*, живших рядом с Кобдоским краем, за алтайскими горами, издавна промышляли тем, что угоняли у монголов табуны лошадей, отары овец и другой скот. Подстрекаемые китайцами в период кобдоской эпопеи, они стали гораздо смелее грабить хошуны, забираясь вглубь от границы. Едва закончив с Кобдо, Джа-лама решительно взялся за барантачей.
Оказавшись однажды неподалеку от местности, из которой был угнан табун, он погнался со своими спутниками за грабителями и настиг их. Тех, кого не убили, Джа-лама
* Точнее - казахов, которых в то время называли так.
взял в плен. Как передают легенды, у двоих из них он велел отрезать уши и отпустить их, чтобы они передали всем киргизам за горами (то есть киргизам, казахам и т.д.), что, пока он не наполнит свой тулум их ушами, не успокоится. И про этот тулум в юрте Джа-ламы знали далеко от монгольских степей…
Одну из историй о том, как боролся Джа-лама с набегами лихих киргизов, в изложении своего корреспондента из Монголии по имени А.Чуец (А.В.Бурдуков) напечатала поздней осенью 1912 года газета “Сибирская жизнь”. Вечером, получив известие о том, что несколько сот киргизов напали и ограбили окраину хошуна Джалчин-бейсе, угнав около двенадцати тысяч баранов, до шестисот лошадей и быков, уведя до двадцати человек, Джа-лама с той полусотней цириков, что взял в сопровождение из отряда Максаржава, бросился им наперерез. Вооруженные скорострельными винтовками и маузерами, в то время как у киргизов были только берданки и винчестеры, да и то не у всех, сообщал корреспондент, монголы во главе с Джа-ламой перебили человек сто, захватили двадцать ружей и более восьмидесяти лошадей. Весь скот и скарб, захваченные киргизами, были доставлены хошунному князю Джалчин-бейсе для возвращения хозяевам. Расставив у перевалов дозоры, Джа-дама, выехавший разбираться с киргизами еще в августе, две недели наводивший порядок в хошуне, вернулся в свою ставку на реке Кобдо лишь первого октября(48). Корреспондент сообщал, что сведения о бое с превосходящими раза в три силами киргизов он получил от цирика - участника того боя, рассказавшего, конечно, что Джа-лама не только вернул скот и скарб, но и освободил монголов, взятых киргизами в плен.
Из кочевья в кочевье будут передавать араты рассказ о знаменитом “верблюжьем походе” Джа-ламы. Киргизы понадеялись, что грабеж в зимнюю пору, когда воров не догнать на лошадях, пройдет безнаказанным. Джа-лама выступил на верблюдах и стал гонять не только воров-барантачей, но всех подряд киргизов-казахов с семьями, отнимая у них имущество и скот. И рассказывали в кочевьях, что после того “верблюжьего похода” пригнал Джа-лама к себе в ставку, якобы, тысячу лошадей (тумен-тьму!), триста верблюдов и несколько тысяч баранов…
“Верблюжьим походом” не закончилась борьба с набегами киргизов. К Джа-ламе то и дело приезжали с жалобами на них посланцы самых разных местностей, где похо
зяйничали барантачи. Еще летом 1913 года гнался Джа-лама за ними до самого озера Тонхыл-нур.
Максаржав не мог уйти с цириками из пограничного района, где не спадала напряженность (китайцы не уходили из Цаган-Тунке, выжидая момент для перехода границы), для того, чтобы отогнать грабителей, всех тех, кто пытался отвоевать приграничные пастбища монголов.
Туда отправился снова сам Джа-лама. О масштабах его походов красноречиво свидетельствует тот факт, что едва он со своими людьми умчался к Тонхыл-нуру, почти триста казахских семей, перекочевавших на земли Далай-хана и взятых Джа-ламой в плен, ночью перебили в лагере на реке Бургуста, где он их держал, всю монгольскую стражу и ушли со скарбом и скотом в сторону русского Кош-Агача. Триста семей! И это были не единственные пленники грозного Джа-ламы. Известна история с сорока юртами (семьями!), которых пожертвовали киргизские (казахские) князья Джа-ламе во вновь созданный им хошун. Ургинское правительство прислало специальный конвой из двадцати шести цириков, чтобы переселить казахские семьи. Всю ночь из селения неслись дикие крики и визг, никто не хотел насильственного переселения - и ценой жизни остался…
Энергичная борьба Джа-ламы с набегами киргизов-казахов умножила его славу защитника монголов.
-————–
В конце августа 1912 года, когда Джа-лама “гонялся” за киргизами и сушил-вялил-просаливал свой пресловутый тулум, у него не состоялась встреча, которая, если бы состоялась, неизвестно к чему бы привела. Но ведь не состоялась! И зачем тогда писать о ней? У нас же не роман Юлиана Семенова и даже не сценарий его: “Но Штирлиц знал…”. И все же нужно сообщить, что именно к Джа-ламе в конце августа 1912 года скакал с Амура через всю Монголию “не имеющий при себе ни постели, ни запасной одежды, ни продовольствия” русский офицер по имени Роман фон Унгерн-Штернберг. “Поджарый, обтрепанный, неряшливый, обросший желтоватой растительностью на лице, с выцветшими застывшими глазами маньяка, - как опишет встреченного офицера, уже зная его судьбу и конец, в 1930-е годы Бурдуков. - По виду ему можно было дать около 30 лет, хотя он в дороге и отрастил бородку. Военный
костюм его был необычайно загрязнен, брюки - протерты, голенища - в дырах. Сбоку висела сабля, у пояса был револьвер, винтовку он попросил везти улачи”(49).
Бурдуков ехал через Кобдо в ставку Джа-ламы, в консульстве Улясутая он и встретился с Унгерном, получая проездное удостоверение. Торговец обратил внимание на невиданный доселе документ, который визировал консул Вальтер новому знакомому: полк Амурского казачьего войска удостоверял, что добровольно вышедший в отставка поручик отправился на поиски подвигов…
Бурдуков с Унгерном отправились на Кобдо вдвоем; и до него было пятнадцать уртонов. И в те три дня, что провели они вместе, отставной поручик посетовал, что не терпит мирной жизни, а на Амуре офицеры задыхались от скуки, и рассказал, как на пари один на коне перешел через перевал. Без проводника, без дороги, прямо по тайге верст четыреста прошел Унгерн с одной винтовкой, питаясь тем, что добудет; переплыл с конем большую реку… Но он мечтал о настоящих подвигах и, прочтя в газете о войне в Кобдо, “скачет туда добровольцем, для чего ему пришлось выйти в отставку”. Всю дорогу он расспрашивал попутчика о Дамби-Джанцане, “соображая, как бы ему поскорее попасть в Гурбо-Ценхер, чтобы начать громить китайцев совместно с Дамби-Джанцаном”.
Готовясь служить в монгольской армии, он расспрашивал, что значит то или иное слово, пытаясь говорить по-монгольски, записывая значение слов… Консул Люба и полковник Казаков, командовавший русской военной частью в Кобдо, не разрешили Унгерну ехать к Джа-ламе и служить у монголов.
Так тогда и не состоялась встреча в Степи тех пришлых людей, что оставили в истории Монголии свой, кровавый след, и будут оба названы воплощениями самого грозного в пантеоне буддийских божеств - докшита Махакала, Великого Ужасного.
ВОЗВРАЩЕНИЕ ДЖА-ЛАМЫ #
Кем стал он после взятия Кобдо, после всех военных побед и ликвидации набегов киргизов? После того, как сам богдо-хан так высоко оценил его деятельность, всенародно узаконив его святость, назвав не только “докшин-ноен-хутухта”, но подарив ему титул “номун-хан”, то есть “князь религии”? Он, он сам, Джа-лама, прибывший в монгольские степи с двумя верблюдами, признан главой государства - родоначальником “докшин-ноен-хутухт-номун-ханов”. На длинном желтом шелковом хадаке с серебряной печатью, пристанном из Урги, должны отмечаться все его дальнейшие славные перерождения!
Его возвышение было столь стремительным, что Бурдуков, едва успев послать корреспонденцию в “Сибирскую жизнь” с рассуждением о том, что “среди монголов мало деятельных людей, это правда, но хотя единицы, а все-таки есть”, и к этим единицам относится “главный руководитель военными действиями под Кобдо”, “замечательная монгольская личность” - Дамби-Джанцан-лама; как, попав всего через месяц в его ставку, с совершенным изумлением он увидел такие перемены! “Роскошная юрта была отведена под канцелярию с целым штатом чиновников, - вспоминает Бурдуков. - Вокруг было много пастушеских юрт, стояла отдельная кухня-приемная. Сам лама жил все в той же маленькой юрте. Он заказал в России разные товары, в том
числе и военное обмундирование для четырех или шести человек, а для себя - полное летнее и зимнее генеральское обмундирование, правда без эполет и погонов. Вообще благодаря усиленным пожертвованиям верующих Дамби-Джанцан начал быстро богатеть. Вокруг его ставки паслись громадные стада верблюдов, которых монголы подобострастно называли «ламын сурэг»(50), то есть «стадо ламы»…
По дорогам края можно было встретить конников, везущих Джа-ламе самые, казалось бы, неожиданные дары. Торжественно в сопровождении нескольких вооруженных солдат баитский князь Туден-гун вез ему реликвии рода - старинное ружье и треногу для огня самого Амурсаны, которые тот оставил у байтов, пообещав, что вернется и спасет Монголию от китайского ига. Амурсана вернулся, вернулся и спас! И теперь байты возвращали ему сохраненные вещи… .
Далай-хан подарил Джа-ламе, не имевшему детей, как положено служителю желтой церкви, наследника, своего младшего сына Цевен-гуна. Другие князья жертвовали ему лучших стрелков и борцов вместе с их семьями. Улан-гомский Зоригту-хан, по данным А.В.Бурдукова, пожертвовал часть своих кочевий с ламами и монастырем Шар-цеке на реке Кобдо и двести семей своих данников. “В результате в короткий срок, - пишет Бурдуков, - у Дамби-Джанцана было уже около 2 тысяч семей данников и масса бродяг, ставших его подданными”(51).
Джа-лама решил там, в местности Мунджик, возле монастыря Шар-цеке, возводить свой хошунный центр и приказал всем данникам сниматься со старых мест и кочевать туда…
Но и прежняя его ставка у Деджелин-сумэ, в кочевьях Самдан-вана, славилась невиданным размахом, порядком. По описанию Бурдукова, жившего неподалеку и частенько бывавшего в той ставке, она была “роскошной”: “Все юрты стояли тремя ровными рядами. В первом ряду находились юрты ламы, гостей, а также юрты для совершения молебствий; во втором - помещалась канцелярия, жили чиновники и служащие; в третьем - кухня, кладовые и приемная для вновь приезжающих; за чертой - временные кладовки, наскоро сколоченные из кольев, обмазанных глиной, в которых хранился разный инвентарь. Ставка была опоясана ровной лентой, сделанной из камешков, заменяющих ограду. Скот находился на почтительном расстоянии от ставки.
Несколько молодых лам по приказу Дамби-Джанцана были одеты в русскую форму со светлыми пуговицами. В форме из черного сукна, хороших сапогах они производили впечатление заправских адъютантов.
Из разных районов были вызваны в ставку искусные мастера по серебру, которым лама поручил делать трубы для богослужения и чаши для жертвенников. Некоторые трубы весили больше пуда, каждая из чистого серебра. Изготовлялись также всевозможные ведра, миски, ковши; причем некоторые блюда весили около полупуда. Были откованы и несколько больших ножей, огнив с цепочками, по 20-25 фунтов каждая. В торжественных случаях Дамби-Джанцан нацеплял эту амуницию на здоровенных лам, которые, как верблюды, важно выступали с этим грузом”(52).
Автор воспоминаний отказывал поделкам, сработанным у Джа-ламы, в тонкости, художественности. Вся их красота, мол, была в ценности металла. А поскольку Джа-лама гордился ими, надо понимать, вкус у нового хутухты был не как у знати…
Но в чем Джа-лама понимал толк, так это в состязаниях по стрельбе из лука (и сам был прекрасным стрелком!) и в охоте. “Как-то раз, - вспоминает Бурдуков, - он устроил поистине невиданную охоту, в которой участвовали несколько сот человек. Охота продолжалась, кажется, два-три дня. Облавой (а6а) было охвачено большое пространство, сотни людей сгоняли зверя; десятки охотников были расставлены в определенных местах. Словом - все происходило по правилам старинной охоты”(53).
В ставке, отличающейся чистотой и порядком, Джа-лама запрещал ламам курить и пить водку, ослушавшихся “расстригал и изгонял в мир, то есть принуждал жениться, заниматься хозяйством, работать, служить в солдатах”… Одного хубилгана за пьянство заставил чистить улицы, повесив на него спереди и сзади по бутылке из-под водки… Задумав устроить перед ставкой искусственное озеро, он заставил данников рыть канаву для отвода воды, а лам - в течение нескольких недель после молебствий ходить каждый день за семь верст сооружать плотину. Когда поднялась вода, Джа-лама, увидев в жаркий день стадо сарлыков, стоявших в новом озере, пошутил, что баитские ламы хоть для сарлыков что-то полезное сделали, имея в виду неспешную, в мщениях и созерцаниях протекающую жизнь лам.
Сам Джа-лама был человеком деятельным, вне всякого сомнения - яркой, могучей личностью, вознамерившейся преобразовать традиционный, веками сложившийся уклад кочевников, насаждая прогресс, в доступных его пониманию рамках, силой. Недаром в русской истории ему был симпатичен царь-преобразователь Петр Великий. Вот как писал Джа-лама о своем предназначении в письмах этого периода, начинавшихся словами “От князя-сановника-хутухты - правителя ламы” (в переводе А.В.Бурдукова см. на с. 190): “Продолжаю усердствовать для укрепления государства, возглавляемого Богдо-ламой, и работаю на благо желтой религии”…
В том, как он прививал-насаждал культуру, сегодня многое кажется анекдотичным, если хоть на минуту забыть, в какой дремоте, едва пробуждаясь от многовековых традиций и суеверий, пребывала еще тогда, в 1912 году, Степь. Известно, например, что ламаизм запрещал трогать-копать землю, и этим объяснялся фасон национальной монгольской обуви - гутула, сапога с резко загнутым вверх носком. Если сегодня вспомнить об этом, то объясним комизм эпизода, приведенного в воспоминаниях Бурдукова, когда к нему прибежал молодой князь, прибывший в монастырь Деджелин на цам*, поставленный известным тибетским ламой.
Молодой князь протянул русскому торговцу хадак и попросил одолжить его шляпу и сапоги, без чего, как он слышал, не пускают в шатер, где будут сидеть на цаме князья. Кто-то подшутил над прибывшим из глухого угла, но факт, что на том замечательном представлении в баитском монастыре, собравшем великое множество зрителей, князья, как пишет мемуарист, “в угоду Дамби-Джанцану приехали на праздник кто в русских сапогах, кто в русской шляпе или фуражке”.
Джа-ламу боялись, и не зря, потому что его рука не расставалась с ташуром - кожаной плетью, а то и с маузером. Он высмеивал князей, не умевших разжечь огонь в степи, но забивал до смерти провинившихся, ослушавшихся вассалов.
Ему поклонялись простые араты, как настоящему святому, способному дать благо и исцеление. Вот пример обожания его кочевниками, который записал в 1923 году В.А.Ка
* Цам - религиозная мистерия, в которой ритуальные танцы ламы исполняют в огромных масках, ярко расписанных, богато украшенных кораллами и другими камнями, изображая божества и мифических животных.
закевич во время экспедиции по Монголии, рассказанный очевидцем - торговцем Л.Киреевым: “Однажды Джа-лама, частенько приезжавший в монастырь Тзюйлин-хурэ, где существует торговый центр, попросил истопить для него баню, имевшуюся у русских торговцев. Это, конечно, было беспрекословно сделано, так как перед ним трепетали даже иностранцы. Пока он мылся в бане этой, у дверей ее собралась толпа народа, чаявшая получить мыльной воды после мытья и считавшая, что таковая будет очень полезна детям, которые скверно растут. Но, к их великому сожалению, Джа-лама всю воду вылил и даже прибрал баню, желая этим самым показать русским свою культурность”(54). Кстати, эта дневниковая запись Казакевича характерна для всех воспоминаний о Джа-ламе после его убийства, где каждый рассказчик старался хоть в чем-то его осудить. Ирония в случае с баней, что желал, мол, “показать свою культурность” простым русским торговцам, - их пересуды и вымысел.
Чистота и порядок были слабостью нового правителя Кобдоского края. Приехав на границу в Турбо-Ценхер, куда в военный лагерь был прислан с отрядом и Баир-тайжи, бывший некогда правой рукой самого Тогтохо-тайжи в его партизанской войне с китайцами во Внутренней Монголии, Джа-лама обнаружил мусор возле палаток баировцев; сами они пьянствовали. Виновные были выпороты, отряд Баира расформирован, а его самого Джа-лама приказал арестовать и отправить в Ургу. Бежавший в Кобдо Баир-тайжи нашел покровительство в русской части, где не только живописал самодурство Джа-ламы, но стал составлять доносы на него в Ургу. Такой ценой был наведен порядок в пограничной военной части.
Улицы Урги, столицы, всем, побывавшим там после хошунной ставки Джа-ламы, казались верхом запустения, “сплошным отхожим местом”.
Перекочевав на подаренные ему земли, Джа-лама за зиму согнал в свой Мунджик “добрую половину лам Кобдоского округа”, и далее Бурдуков сообщает: “Нас поразили масштабы монастыря. Многочисленные юрты лам были расположены правильными рядами, а маленькие храмы и постройки теперь как-то затерялись в этой массе юрт. На снежном фоне чернели многочисленные дорожки, идущие радиусом во все стороны монастыря на сотни сажен. По дорожкам виднелись движущиеся фигуры лам, которые, дойдя до конца дорожки, приседали и возвращались
обратно. Дамби-Джанцан издал приказ держать монастырь в чистоте, и потому ламы ходили отправлять естественные надобности за черту монастыря, хотя это новшество им страшно не нравилось”(55).
На карте Кобдоского округа, которая была сделана по заказу Джа-ламы, Мунджик (ставка его хошуна, а в мечтах - главный город Западной Монголии) был виден сразу. От разрушенного им, засиженного китайцами Кобдо - верст шестьдесят.
По ущелью вдоль реки Кобдо, стиснутой горами, в некогда тихую долину со скромным монастырем Шар-Цеке пошла настоящая караванная дорога, по которой чего только не везли в строившийся город. Приехав в числе приглашенных на налом - праздник по случаю образования хошуна Джа-ламы, который он устроил с присущим ему размахом, - Бурдуков увидел в Мунджике, как “десятки китайских плотников строили недалеко от скалы большое здание, обжигали кирпич, перед зданием виднелась только что посаженная аллея тополей… Дента прекрасных юрт была выставлена специально для приезжающих гостей… Доставлены были сотни прекрасных скакунов, съехались лучшие борцы и стрелки из лука…”(56).
Праздник, за организацией которого следил сам Джа- лама, должен был начаться через день; многочисленные гости все прибывали. У русского гостя было время обойти стройку, поговорить с Джа-ламой о его планах. Планы были большие.
Джа-лама объяснял, почему сюда нужно будет перенести из Кобдо центр округа: здесь “гораздо удобнее заготовлять лес на соседних горах и сплавлять по Кобдо” для разворачивающегося строительства, и отсюда до русской границы прямой путь на шестьдесят верст короче; сама река Кобдо послужит препятствием, если возобновятся столкновения с китайцами или “набегут” киргизы! Он планировал выписать в Мунджик русских плотников для постройки крепких зданий школы, учреждений; советовался, откуда выписать лучшие современные сельскохозяйственные орудия и инструкторов на казенные пашни вдоль реки Дзумия, где он задумал организовать “культурное земледелие”. Когда Бурдуков рассказал Джа-ламе, что хочет создать русское торговое товарищество в крае, тот не только поддержал затею, но, сказав, что хочет также быть его членом, внес свой первый пай…
И когда начался праздник, он, герой этого праздника, отныне владетельный монгольский ноен, хозяин нового хошуна, как описывает далее Бурдуков, “в момент чествования восседавший в большом майхане-шатре на возвышении в роскошном одеянии, в течение нескольких часов принимал дары двигающихся на поклон гостей согласно их рангу”. Русский торговец, зная Джа-ламу не первый день, повидав его в разной обстановке, заказывая для него всевозможные товары в России, сочувственно относясь к его планам, смотрел на все, происходившее на празднике, можно сказать, добрыми глазами. Он много лет жил среди монголов и считал в порядке вещей, что в течение нескольких часов, соблюдая порядок по рангу, гости шли вереницей к престолу Джа-ламы, поднося хадаки с пространными благопожеланиями, даруя хозяину нового хошуна, в котором все без исключения видели правителя Западной Монголии, “юсан цаган”, традиционные “девять белых”, символизирующие почитание того, кому подносятся эти белые верблюды, кони, бараны, серебро, камни и прочее… Лучшие лошади, победители скачек, состоявшихся на празднике, также были подарены Джа-ламе. Все ему!
Это было настоящее вознесение Дамби-Джа, “ламы с двумя верблюдами”, разбудившего Степь.
На празднике в честь образования нового хошуна у Джа-ламы не было лишь Джалханцзы-гегена, который, может быть, единственный понимал уже, что все это добром не кончится.
ТУЧИ СГУСТИЛИСЬ БЫСТРО #
Третьего сентября 1913 года генеральный консул в Кобдо В.Ф.Люба доносил в официальном письме, что Джа-ламой созван чрезвычайный сейм, который “был мотивирован безотлагательною необходимостью разрешения вопросов о податных повинностях, главным образом о перенесении станций кобдо-улясутайского тракта и о заготовке запасов для войск. Какого рода разрешение получили эти вопросы на съезде монгольских сановников в Мунчжике, мне пока в точности неизвестно, но со всех сторон слышно о празднествах, сопровождавших сейм: о состязаниях борцов, стрельбе из лука, скачках и пр. Для придания большей торжественности сейму Чжа-лама распорядился доставлением в Мунчжик 500 скакунов, вызовом чиновников вплоть до самых небольших и т.д. В конце концов сейм, как и можно было ожидать с самого начала, превратился в чествование Чжа-ламы (передают, между прочим, что один Цзоригту-хан поднес ему 17 000 рублей и 2500 лан серебра, занятых у русских), честолюбие и корыстолюбие которого достигли, по-видимому, высших пределов… Не стесняясь обездоленностью населения, Чжа-лама, как я слышал, потребовал в виде казенной повинности, т.е. бесплатно, доставления ему для вновь воздвигаемого им куреня 3000 верблюдов с лесом, камнем и дровами…”(57).
Этим письмом открывается объемистая папка в Архиве внешней политики России, по документам которой видно, как решительно повелась кампания против новоявленного правителя Западной Монголии.
Начав строительство нового города, Джа-лама стал изыскивать все возможные пути добывания средств на него. Впервые в истории русско-монгольских отношений он вдруг потребовал, чтобы стоявшие в Кобдо казаки платили пошлину за провоз фуража. В записанной В.Д.Якимовым в 1936 году в Ленинграде беседе А.В.Бурдуков вспоминал, что Джа-лама в общем-то назначил небольшую плату: 60-80 копеек с верблюда, но сказал, что, если платить не будут, далеко не уедут в Монголии. Полковник Казаков настаивал на том, чтобы провоз был беспошлинным; даром, мол, всегда возили, нечего новые порядки устанавливать самовольно. Пока стороны препирались, время ушло, нужное количество фуража заготовлено не было. К этим трениям стали прибавляться жалобы на жестокость правителя.
Это была сущая правда. Никто так не расправлялся с провинившимися, как он. Бамбуковой палкой с плетью (ташуром), с которой почти не расставался, Джа-лама насмерть забил человека, назвавшегося его братом. Художника Цаган Жамбу (судя по имени, где цаган - белый, немолодого человека), подаренного Джа-ламе одним из князей, за то, что выполнил работу на сторону, приказал ослепить. Правда, описан последний пример известным писателем МНР Б.Ринченом; безоговорочно ссылаться на его публикацию(58) трудно, поскольку он нигде не указал источника информации, но с присущей ему фантазией создал обобщенный образ бесправного крепостного художника феодальной Монголии, страдавшего от деспотизма хозяев. В улан-баторском Музее национального искусства Монголии хранится несколько акварелей Цаган Жамбы, названных в наше время по изображенному на них: “Восемь счастливых коней”, “Стадо верблюдов”, “Дугар, укрощающий тигра”, (в ней усматривается аллегория, поскольку Джа-ламу называли тигром Запада) и другие. Акварели Цаган Жамбы, биография которого осталась неизвестной, свидетельствуют о стремлении монгольских художников начала XX века уйти от жестоких канонов религиозного искусства.
Его акварель “Восемь счастливых коней”, которая воспроизведена в книге, также имеет свой подтекст: счастье коней, резвящихся на лугу у реки, в их воле, которой был лишен художник.
Джа-лама устроил массовую порку лам, согнанных в его ставку из разных монастырей зимой насильно, не захотевших бедствовать и поднявших бунт. Его варварское подавление положило конец терпению. Консул Люба собрал солидное досье с компрометирующими фактами против Джа-ламы. Например, может ли священнослужитель, каковым считал себя Джа-лама, приказать арестовать святого отшельника Даянчи-ламу, подобно Зонхаве, отказывавшегося от любого даяния, ходившего по земле только пешком и не евшего мяса, которому поклонялся за его отшельничество каждый арат, арестовать за то, что осмелился в письме осудить Джа-ламу за его действия, позорящие служителя желтой веры… Жестокий правитель вырастал в разрушителя основ этой веры, ламаизма.
Консул Люба посылает в Петербург “Жалобу монголов семи родов, проживающих в Кобдоском районе”, в которой ему сообщалось, что Джа-лама может по первому наговору казнить или задрать плетьми; в течение года так было задрано “свыше ста почетных монголов, разорив в корень близких сородичей убитых; были такие случаи, если кто- нибудь из монголов замедлит подать приближенному Джа-ламы лошадь подведенную, то он тут же убивается им…”. Жалоба кончалась почтительной просьбой освободить их от “тирана Джа-ламы”(59).
Следом консул Улясутая доносит в Петербург, что князья письменно умоляют помочь отделаться “навсегда”(!) от произвола Джа-ламы, выдающего себя за генерала русской службы. В другом донесении из Кобдо читаем: “Чжа-лама распространил легенду о пожаловании ему белым царем почетного звания своего генерала, в мундире которого он любил совершать свои поездки по округу и показываться народу”. Князья жаловались консулу Любе, что Джа-лама “держит себя как независимый государь, распоряжается имуществом всех и каждого как своей собственностью, избивая, истязая и казня и виноватых, и правых, без различия звания и положения. Он настаивает,
чтобы все дербетские, баитские, элетские монастыри и другие, расположенные в западной части Улясутайского округа, скочевали и образовали один общий грандиозный монастырь при его резиденции” и т.д. Вывод доноса: “Западные князья полагают, что в Урге ничего не известно о деятельности выдающего себя за потомка и воплощение Амурсаны”.(60)
В Петербург и обратно закурсировали из Кобдо шифрованные депеши. “Спешно. Секретно…”. И столько высоких лиц было вовлечено в обсуждение, что же делать с человеком, вдруг достигшим высот, славы, богатства, влияния, - как доносил консул Люба, - что “стал именовать себя Малым Богдо, явно претендуя на равное с ургинским хутухтой духовное главенство и замышляя образовать в Западной Монголии независимое от Урги царство”, но (зря, что ли, исправно работало консульство в Кобдо?) “по довольно достоверным сведениям” - российский калмык…
В Петербурге министр иностранных дел докладывал министру внутренних дел: “Из донесений нашего Дипломатического агента в Монголии, а также консулов в Улясутае и особенно в Кобдо выяснилось, что наблюдаемая в Кобдоском округе анархия, народные волнения и всеобщее разорение являются главным образом результатом деятельности некоего Чжа-ламы, человека пришлого в Монголии, по довольно достоверным данным русского калмыка или бурята. От него преимущественно исходили затруднения в снабжении нашего отряда в Кобдо. Его же алчность и жестокость побудили киргизов-киреевцев бежать в наши пределы и, из опасения его мести, отказываться вернуться в Монголию.
Приняв решение покончить с вредной деятельностью Чжа-ламы, мы решили арестовать его и выслать в Россию как русского подданного, что, по заключению нашего Дипломатического агента в Монголии, будет полезным во многих отношениях. Я поручил, - пишет Сазонов, - управляющему консульством в Кобдо принять нужные для исполнения этого решения меры и направить арестованного Чжа-ламу в распоряжение Томской администрации для выяснения его личности и места приписки…”(61).
Вот так это было сделано - не совсем чисто, но обоснованно! И хоть нигде в обширной переписке диплома
тов о Джа-ламе не сообщается, что астраханский губернатор подтвердил, в ответ на неоднократные запросы не последних людей в дипломатии, что Джа-лама - российский калмык родом из его края, придумали солидную формулировку: “по довольно достоверным данным”, не имея на руках ни одного подтверждающего документа, одни доносы и состряпанные письма… Жалобы были, но кто бы на них посмотрел, если бы он, Джа-лама, нужен был России в сложной политике того периода? Писало же пекинское правительство, что Тогтохо - хунхуз, бандит, грабитель, прося впрямую выдать его, но китайцам тогда разъяснили, что Тогтохо не преступник, а политический деятель! Кому теперь нужен был этот быстро возвысившийся, неуправляемый фактически правитель большого пограничного с Россией края, всей Западной Монголией, имеющий такое влияние на все населявшие ее народности, в перспективе могущий всех их объединить в одно самостоятельное ханство?
В книге “От Чингис-хана к Советской республике” И.Я.Коростовец, тот самый “Дипломатический агент”, как писал в 1914 году министр иностранных дел Сазонов, который заключил, что арест Джа-ламы и высылка в Россию как русского подданного “будут полезными во многих отношениях”, Коростовец, будучи активным участником комбинации по превращению неугодной фигуры Джа-ламы в пешку, спокойно объяснит это в 1926 году. И не нужно быть переводчиком-профессионалом, чтобы понять и перевести эту фразу: “Образ действий Джа-ламы вел к угрожающим осложнениям, поэтому против него были приняты репрессивные меры”(62).
Седьмого февраля 1914 года, как сообщили газеты, наместник Кобдоского края Дамбижанцан и находившийся при нем Максаржав были арестованы (правда, не указывалось, что обманом!). Джа-ламе сообщили, что из Кобдо к нему придут казаки оказать содействие в переселении киргизов из Кош-Агача. Он поставил для них палатки-майханы, приготовил угощение. Но…
О том, что произошло седьмого февраля и позже в хошунной ставке “докшин-ноен-хутухты-номун-хана”, как его назвал богдо-хан полтора года назад, подробнейшим
образом расскажет сам капитан Булатов, осуществлявший операцию, составивший, вернувшись, красочное описание этой операции, завизированное размашистой подписью “В.Люба”. Теперь российские дипломаты в Монголии могли быть спокойны: волнения кончились.
- А что же монголы, что же Урга? - спросите вы. - Как же там отреагировали на действия русских?
Начавшая выходить газета “Шине толь”(“Новое зерцало”) в N 7 за 1914 год (этот номер сохранил пораженный на всю жизнь коварством людским Алексей Васильевич Бурдуков), сообщая об аресте Джа-ламы, писала: “Как мы слышали, в западных Кобдоских пределах лама Лубсан Дамбиджанцан, всячески одурачив народ, поднял смуту, поэтому монгольское правительство назначило двоих министров, чтобы они навели порядок в этих пределах.
Так мы узнали, этот Лувсан Дамбижанцан является русским подданным. Он калмык из области Айдархан. С малых лет он стал бадарчином (то есть странствующим монахом - И.Л.) и несколько раз попадал в тюрьму. Выйдя из тюрьмы, бродил по Тибету и Монголии в качестве бадарчина. И так как каждый мужчина силен, и он всяческой ложью опутал людей в Кобдоских местах. И решил стать будущим главой страны…”*.
* Перевод А. Цендиной
ПО СЕКРЕТНОМУ ПРЕДПИСАНИЮ N 336 #
Ниже воспроизводится полный текст “Описания поездки капитана 41-го Сибирского стрелкового полка Булатова с 3-й сотней 1-го Верхнеудинского полка Забайкальского казачьего войска и полусотней 3го Сибирского казачьего полка в урочище Шачжинбадарху (Мунчжик) по арестованию Чжа-ламы” по копии, хранящейся в Архиве внешней политики России (г.Москва). Публикуется впервые.
“Получив личные указания Начальника Кобдоского отряда, его секретное предписание за N 336, инструкцию господина Консула в г.Кобдо за N 160 и личные его указания по арестованию Чжа-ламы, я отправился с полусотней 3-го Сибирского казачьего полка в урочище Мунчжик в 9 час. утра 6-го февраля, взяв с собою необходимый обоз. Командиру 3-й сотни забайкальцев, есаулу Комаровскому, я накануне своего отправления отдал все необходимые распоряжения и приказание выступить с сотней ровно через сутки после моего отъезда и следовать в Мунчжик. Причем цель моей поездки с этим отрядом хранилась в величайшей тайне. Никто не знал настоящей цели командирования
отряда, и все были убеждены, что отряд выступает в урочище Ташанты для передачи киргиз монгольским властям. Расстояние от г.Кобдо до ставки Чжа-ламы - 110 верст - пройдено мною в два перехода - два дня. По дороге я собирал сведения о количестве войск, находящихся в Мунчжике у Чжа-ламы. По приезде в Мунчжик 7-го февраля в 6 час. вечера я собрал более точные сведения, что у Чжа-ламы имеется в настоящее время 850 вооруженных «цэриков» - солдат, из которых 400 - халхасцев. Всего же населения в Мунчжике около 8 тысяч монгол. Халхасцы - это отборные лучшие стрелки, очень преданные Командующему войсками, князю Максурчжабу. Халхасцы отличаются от остальных войск главным образом своею преданностью своим начальникам, мужеством и как отличные стрелки. Если придется иметь дело с 850 монгольскими солдатами и для того, чтобы не понести лишних потерь в своих казаках, я решил на всякий случай избрать соответствующую позицию. На рассвете 8-го февраля, обойдя местность, я выбрал вполне пригодную для этой цели позицию на высоте, среди самого урочища Мунчжика. Эта высота давала мне возможность расположить на ней полторы сотни и давать обстрел по трем направлениям. Для лошадей укрытие - у подошвы высоты с южной ее стороны за целым рядом юрт, подступы к которым прекрасно обстреливались. В 8 час. утра я приказал сотнику Копейкину, взяв с собою только переводчика-казака, произвести более точную разведку, которую он должен был произвести под видом прогулки и съемки: 1) сколько в настоящее время находится вооруженных монгольских солдат здесь, в Мунчжике, 2) как и где хранятся оружие у них и патроны, 3) где хранится запас оружия и патронов, 4) где именно расположена ставка Чжа-ламы, сколько у него его личной охраны и как она вооружена.
Лично я, пригласив к себе князя Максурчжаба и наличных князей, начал вести переговоры о предстоящей передаче киргиз монгольским властям на границе у Ташанты, убедив князей, что я еду именно для этой цели.
Кроме того, я спросил князя Максурчжаба, когда он думает послать на границу свои войска для этой цели, и передал ему совет Консула послать хотя бы одну сотню мон-
гол, возможно скорее, в Ташанты. На что мне князь Максурчжаб ответил, что он может послать эту сотню не ранее, как числа 14-го февраля. Следовательно, «удалить из Мунчжика хоть часть вооруженных монгольских сил для принятия киргиз», как говорится в пункте 1-м инструкции Консульства, безусловно не удастся. Я и не настаивал, так как иметь дело с 800 или 700 монгольскими солдатами для меня совершенно безразлично. Зная хорошо монгольских солдат, количество их 800-700 не могло смутить меня. Единственно, кто мог оказать более или менее сопротивление, - так это 400 человек халхасцев, почему мною на всякий случай и была выбрана позиция, и то лишь только для того, чтобы не нести совершенно излишних потерь в казаках на случай серьезного сопротивления. Дело налаживалось с остальными князьями, и только князь Максурчжаб не совсем доверчиво отнесся к тому, что мы идем на границу. Но и эта недоверчивость исчезла, когда я заявил князю, что еду 9-го февраля, завтра утром, на границу и прошу его дать мне хотя одного монгольского чиновника, который обязан присутствовать при передаче киргиз. Переговоры наши закончились вполне успешно, и все князья, в том числе и Максурчжаб, вполне были убеждены, что мы едем на границу.
Сотник Копейкин, возвратившись из разведки, доложил мне: 1) в лагере имеется в настоящее время около 500-600 вооруженных монгольских солдат, из них около 300 халхасцев; 2) оружие и патроны на руках у солдат. Получив все эти сведения, я совместно с командиром полусотни сотником Блохиным и его помощником сотником Копейкиным около 2-х час. дня направился пешком на прогулку, дабы окончательно ознакомиться с местностью и дорогою, ведущей к ставке Чжа-ламы.
С князем Максурчжабом я несколько раз говорил, что мне необходимо видеться лично с Чжа-ламой и поговорить лично с ним от имени Консула, но князь Максурчжаб уверял меня, что Чжа-лама настолько болен, что никак не может принять меня. «Он очень болен, принимает только меня, как Командующего войсками», - так сказал мне князь Максурчжаб.
3-ю сотню забайкальцев я ожидал в 4-5 час.вечера, ко она прибыла в 6 час.вечера. Встретив эту сотню, я пригласил к себе командира ее, есаула Комаровского, хорунже-
го Веремеева, а также сотников Блохина и Копейкина в юрту. Офицеры 3-й сотни до сих пор совершенно не знали о готовящемся арестовании Чжа-ламы.
Познакомив всех с обстановкой и с задачей арестования Чжа-ламы, я отдал такие приказания: сотники Блохин и Копейкин и 40 человек сибирских казаков поедут со мною для арестования Чжа-ламы. При подъезде к ставке Чжа-ламы казакам сразу окружить ее со всех сторон. Сотнику Копейкину наблюдать, чтобы никто во двор не входил, не выходил из него. Я с 4-мя казаками сразу же брошусь в юрту Чжа-ламы и арестую его. При мне находиться и сотнику Блохину. Есаулу Комаровскому с 3-й сотней, в составе одного младшего хорунжего Веремеева и 80 казаков, ровно через 10 минут после моего отъезда повернуть сотню и следовать на лагерь монгольских войск, что в полуверсте впереди урочища Мунчжика. Подъехав к лагерю, предложить монголам через переводчика-казака сложить все имеющееся у них оружие и патроны на середине лагерной площади. Причем если монголы не пожелают этого сделать, то «пустить в ход нагайки» и заставить этим их подчиниться Вашему требованию. Но если монголы окажут сопротивление с оружием в руках, то при первой же попытке их открыть огонь по казакам - сами немедля откройте огонь по сопротивляющимся. Если в стороне ставки Чжа-ламы Вы услышите выстрелы - не обращайте на них внимания и продолжайте свое дело до конца и не беспокойтесь. Отдав все необходимые распоряжения и приказания, я послал за князем Максурчжабом.
А в это время полусотня сибирцев и сотня забайкальцев, всего 120 человек, были уже построены, и лошадь Максурчжаба, по моему приказанию, стояла уже заседланной. По приходе ко мне князя Максурчжаба я ему сказал, что сейчас я с сотней получил письмо, якобы от Консула, которое должен лично передать Чжа-ламе. Но и на этот раз князь категорически отказал мне в свидании с Чжа-ламой, говоря, что Чжа-лама очень и очень болен и никого принять не может. «Если у Вас есть письмо, то я его сам передам Чжа-ламе», - ответил мне князь. Видя такое упорство князя, я ему сказал: «Потрудитесь, князь, сесть на лошадь и следовать за мною к Чжа-ламе».
Я не мог оставить князя Максурчжаба здесь во время ареста Чжа-ламы, так как в противном случае Максурчжаб, по моем отъезде, безусловно бросился бы к своим войскам и, во главе с ними, мог оказать более серьезное сопротивление при обезоружении его войск, вполне преданных ему. Желая избежать излишних потерь и кровопролития, я и решил захватить с собою князя Максурчжаба.
Получив от меня такое решительное заявление, князь Максурчжаб побледнел и начал просить меня дать ему только 10 минут времени, чтобы предупредить Чжа-ламу. Но, получив от меня отказ, князь медлил, желая оттянуть время. Один из чиновников и другой солдат монгольский в ту же минуту помчались на лошадях кустами по направлению к ставке Чжа-ламы, желая его предупредить. Но оба они были задержаны по моему приказанию казаками и приведены обратно. (“Это в чужом-то государстве!” - подумала я так же, как и вы, читатель. - И.Л.)
Пришлось применить к князю, не желавшему ехать со мною, более решительные меры, и я ему сказал: «Сию же минуту садитесь, князь, на Вашу лошадь и следуйте за мною, в противном случае я Вас арестую». Бледный князь сел на лошадь и поехал за мной. Я с 40 человеками сибирцев «широким наметом» направился к ставке Чжа-ламы.
Ставка Чжа-ламы представляет из себя небольшой двор, разделенный на две половины: в первой половине находятся его две юрты, во второй - собственно двор. Вся усадьба - ставка - обнесена высокою изгородью, состоящей из тальника. Подскакав с конвоем к этой ставке, я приказал оцепить ее кругом конными казаками, а сотнику Копейкину приказал никого в ставку не впускать и не выпускать.
Личная охрана Джа-ламы состояла из 12 человек «цэриков» - солдат, которые никак не ожидали нашего нападения и сразу были обезоружены без сопротивления. Из числа отобранных винтовок у охраны были: трехлинейные винтовки, бердана, маузера и винчестера.
Сделав все эти распоряжения еще на ходу к ставке, я, подскакав к ней, соскочил с лошади и сразу же бросился в юрту к Чжа-ламе, имея сзади себя конвой четырех человек сибирских казаков. В то время, когда я входил в юрту, раздался щелк затвора, и в ту же минуту Чжа-лама что-
то быстро поставил у стены. Оказалось, что это была винтовка-винчестер. Вслед за мною вошел конвой-переводчик. Чжа-лама растерялся: он никак не ожидал такого визита. Бледный и испуганный, он не мог выговорить ни одного слова. Я объяснил ему сразу, что он арестован, и просил дать мне винтовку, которую он зарядил при моем входе. Чжа-лама нерешительно подал мне ее. Эта винтовка оказалась заряженной полной обоймой, и очередной патрон - в стволе. Я потребовал выдачи всего имеющегося у него оружия и получил два карабин-пистолета Маузера, с приставными прикладами-кобурами. Оба маузера были заряжены полными обоймами по 10 патронов, и очередной патрон - в стволе. Предохранитель открыт.
«Больше у меня оружия никакого нет», - сказал Чжа-лама. Я объявил Чжа-ламе, что через сутки он поедет со мною, как арестованный, в г.Кобдо, откуда под конвоем будет отправлен в пределы России. На что мне Чжа-лама ответил: «Да, да, я поеду в Кобдо, только выздоровею и через месяц поеду». Я ему еще раз объявил: «Вы арестованы и поедете со мною тогда, когда я Вам прикажу». В это время казак, стоявший сзади Чжа-ламы, доложил: «Ваше высокоблагородие, он в левой руке под халатом что-то держит». Я взял Чжа-ламу за правую руку, а переводчик - за левую и приказал Чжа-ламе встать. В это время из-под халата Чжа-ламы выпал малый пистолет Маузера. Взяв и осмотрев его, я убедился, что и этот пистолет заряжен 10-ю патронами, 10-й - в стволе и предохранитель открыт.
Во время переговоров с Чжа-ламой была слышна перестрелка в лагере. Испуганный князь Максурчжаб вскочил с места и хотел бежать к своим войскам; он просил меня отпустить его. Но я ему сказал, чтобы он не волновался и не беспокоился, так как его войска все разно уже обезоружены, все оружие и патроны у них уже отобраны. В это время перестрелка понемногу стала затихать и совсем прекратилась. Бледный и расстроенный, князь Максурчжаб сел на свое место и опустил голову.
Чжа-лама был совершенно здоров и болеть не думал. Симулировал же он болезнь потому, что не желал ехать ни в г.Кобдо, ни в Ургу, куда он уже неоднократно
вызывался Ургинским правительством. В ноябре месяце минувшего года, когда я был командирован Консульством к Чжа-ламе для переговоров о киргизах и о нуждах отряда, мне Чжа-лама лично говорил, что собирается в г.Кобдо. Обезоружив Чжа-ламу и его охрану, я повез его в Мунчжик под сильным конвоем, где и посадил в отдельную юрту, смежную с моей, поставив двух часовых внутри и двух - снаружи юрты.
Чжа-лама просил разрешения поместиться в главной своей кумирне, но я этого ему не разрешил.
Арест Чжа-ламы был полною неожиданностью для монгол и войск монгольских. Вид арестованного Чжа-ламы - этого Бога, окруженного сильным конвоем, - произвел сильное впечатление на всех. Ночная темнота еще более усиливала панику. Многие монголы да и солдаты их разбежались. После ареста Чжа-ламы все караулы были усилены, а в район урочища Мунчжика, лагеря и бывшей ставки Чжа-ламы мною были посланы казачьи разъезды.
Есаул Комаровский с 3-й сотней, в составе 80 человек, получив мое приказание, ровно через 10 минут после моего отъезда повернул на монгольский лагерь и рысью направился к нему.
Подъехав к лагерю, сотня была встречена монголами с оружием в руках двумя шеренгами - цепями, стоявшими под углом. Есаул Комаровский передал монголам через переводчика требование положить оружие и патроны. Но монголы начали что-то между собою говорить и требование этого не исполнили. Видя это, есаул Комаровский скомандовал сотне: «Шашки вон, пики к бою!». Но и это не подействовало на монгол. Наоборот: монгольские солдаты начали отходить в кусты и примеряться к ним для стрельбы, заряжая винтовки. Некоторые из них, взяв на изготовку с колена, начали прицеливаться. Смешанная задняя шеренга верхнеудинцев, по приказанию есаула Комаровского, открыла огонь по монголам.
Со стороны монгол тоже раздалось несколько выстрелов: они стреляли из-за кустов и из юрт. Верхнеудинцы сделали не более 20 выстрелов, а монголы - выстрелов 12-15. Причем с нашей стороны никаких потерь не было, а со стороны монгол один убит и четверо ранены. Через день монголы
привели еще одного раненного в ногу, который, будучи ранен тогда же в перестрелке, в испуге бежал из лагеря. Раненым оказана помощь, и все они были перевязаны.
После ареста Чжа-ламы ко мне явился князь Максурчжаб и сказал мне, что 3000 лам, находящихся в Мунчжике, ободренные арестом Чжа-ламы, толпами бродят по Мунчжику с палками, угрожая перебить князей, Максурчжаба и всех сторонников Чжа-ламы. Я просил князя немедленно собрать ко мне всех старших лам в кумирню. Через 45 минут старейшие ламы собрались в кумирне. Их было 8 человек. Почтенные старцы были все одеты в свои священнические одежды. Войдя в кумирню, я обратился к ламам со словами и напомнил им, как должны вести себя духовные лица вообще (в самом деле, как должны вести себя духовные лица в своей стране?! - И.Л.), и предупредил их, что если услышу еще хоть одну жалобу князя Максурчжаба на беспорядки, производимые ламами, то немедленно приму самые решительные меры и явлюсь к ним с нагайками. Ламы в кумирне дали слово повлиять на толпы подведомственных им лам и прекратить беспорядки.
И действительно, больше жалоб на лам мне не поступало. Около 8 и трех четвертей часа вечера все князья по моему требованию собрались в юрте арестованного Чжа-ламы, где им и Чжа-ламе мною были предъявлены требования, изложенные в инструкции ИМПЕРАТОРСКОГО (в тексте так! -И.Л.) консульства.
Причем я им всем объявил, что при малейшей попытке кого-либо из монголов освободить Чжа-ламу* и что если для этого кем-либо из монголов будет сделан в моих казаков хотя один выстрел, то все, не исключая и князей, будут наказаны мною самым решительным образом.
Максурчжаб и князья обещали полный порядок. Настроение у них у всех было подавленное.
* Между тем из письма, сохраненного А.В.Бурдуковым (Рукописный отдел СПб ФИВ РАН, F414, N 6), посланного ему Шаби-гуном с гонцом через день после ареста Джа-ламы, следует, что сподвижники арестованного искали возможности его спасти. В письме Шаби-гун сообщал уважаемому “Элески” (то есть Алексею), что у них рыскали около ста русских конных и пеших солдат и чиновников, по приказу белого царя схватили одного ламу и скоро поведут его с четырьмя охранниками в Кобдо, чтоб уважаемый Элески как можно скорее приехал помочь…
Около 9 час. 30 мин. вечера я направился в лагерь, откуда все время «цэрики» - монгольские солдаты - добросовестно на себе таскали оружие и патроны и все это складывали около моей ставки. Всего было конфисковано в тот вечер: 696 винтовок различных систем, большинство трехлинейных и бердана; 10 ящиков с новыми трехлинейными винтовками, 21 - различных старинных шашек и 104 ящика с патронами (бердана, трехлинейных с тупой пулей и даже трехлинейных с острой пулей). К отобранному оружию и патронам были приставлены часовые. В лагере, палатках и юртах было много больных, оглашавших воздух душераздирающими стонами. Когда я поинтересовался, какие это больные, мне сообщили, что Чжа-лама выпорол палками около 70 человек лам, из них 30 человек умерли во время экзекуции и трупы их брошены перед лагерем и валяются там незакопанными.
Я осмотрел нескольких человек больных, которые охотно откидывали свои лохмотья при моем подходе и показывали себя. Это были живые трупы; исхудавшие, измученные лица носили на себе следы страшных мук. Вся задняя часть от ягодиц до подколенок представляла из себя сплошную язву, длиною в 2 и две четверти и шириною 23 вершка, покрытую сплошными струпьями, издающими страшное зловоние. У некоторых больных на том же месте сплошь вырвано кусками живое мясо и настолько глубоко, что видна была кость. Таких больных я насчитал более 30 человек. Я приказал всех их принести в Мунчжик, где был открыт перевязочный пункт, и там все раненые и больные были перевязаны.
У многих больных, изувеченных Чжа-ламой, уже началось заражение крови. Два медицинских фельдшера - 3-го Сибирского казачьего полка Андрей Маковенко и 1-го Верхнеудинского полка Тагир Галямстдинов - весьма добросовестно и усердно работали над ранеными и больными весь день и всю ночь, не смыкая глаз, перевязав 36 человек. Многим больным эти же фельдшера делали выскабливание.
9-го февраля, послав донесение Начальнику Кобдосского отряда и ИМПЕРАТОРСКОМУ консульству, я дал людям и лошадям отдых. Отъезд из Мунчжика назначил Чжа-ламе
10-го февраля в 8 час.утра. С утра 9-го февраля по моему назначению комиссия в составе председателя - хорунжего Веремеева и членов - русско-подданных Ермолина и Попова в присутствии князя Максурчжаба приступила к работе по составлению описи всего имущества Чжа-ламы и его богатств.
Имущество Чжа-ламы состояло из богатых и дорогих шелковых одеял, мехов, массивных серебряных вещей и драгоценных камней на сумму, по определению князя Максурчжаба, более 250.000 рублей.
Акт этой комиссии приложен к делу и представлен Консульству. (В деле Архива внешней политики России нет этого акта. - И.Л.).
9-го же февраля монголы принесли показать около 50 штук толстых деревянных палок, аршина полтора длиною. Все эти палки были испачканы человеческою кровью. Оказалось, что это те самые палки, которыми Чжа-лама и губернатор Цзорикту-хан истязают своих подчиненных.
В минувшую свою поездку в ноябре месяце к Чжа-ламе я слышал, что последний, поймав киргиза, пытал его, сняв с живого кожу; но таким легендам я не верил. Но теперь проживающие в Мунчжике русско-подданные торговцы указали, где именно хранится эта кожа киргиза. Я приказал принести мне ее. Оказалось, что кожа хранилась вместе со съестными продуктами Чжа-ламы в юрте. Кожа снята с человека весьма аккуратно, тонко и тщательно. Как доказательство зверства Чжа-ламы я взял ее с собою в Кобдо; в настоящее время она хранится у меня (? - И.Л.).
Отъезжая около 3-х час. дня 9-го февраля совместно с г.г. (господами. - И.Л.) офицерами своего отряда в местности около бывшей ставки, я направился к юртам проживающих в Мунчжике сартов. Здесь вышла мне навстречу семья сарта, обратившаяся ко мне с жалобой.
Дочь этого старика сарта вышла замуж за сарта молодого. Ей всего 16 лет. Чжа-лама, узнав о красоте жены молодого сарта, приказал последнему приводить свою молодую жену к нему. И когда тот своей жены не привел, то, по приказанию Чжа-ламы, монгольские солдаты схватили молодого сарта и его жену и повели их к Чжа-ламе. Молодой сарт был привязан веревкой за обе руки, вывернутые на-
зад, веревка переброшена через перекладину, и несчастный подтягивался до тех пор. пока не лишился сознания. Жена должна была стоять и смотреть на мучения мужа. О всех таких пытках мне подробно рассказали лично молодой сарт и его жена. А Чжа-лама, истязая сарта, говорил его жене: «Если не будешь являться ко мне по первому моему требованию, то то же самое я буду проделывать с твоим мужем каждый раз и в конце концов всех вас вырежу». Испуганная молодая женщина являлась к Чжа-ламе каждый раз по первому его требованию.
Это сожительство Чжа-ламы с молодой сартянкой продолжалось 4 месяца.
Из другой юрты, находящейся рядом с сартовскими юртами, выбежала женщина-киргизка с тремя малолетними детьми и в слезах рассказала мне, что ее муж - киргиз - осенью убит лично Чжа-ламой и теперь она очень бедствует и голодает.
Все они: и сарты, и киргизы, - узнав об аресте Чжа-ламы, были весьма рады и довольны.
Всех зверств Чжа-ламы, о которых мне пришлось узнать за время пребывания своего в Мунчжике, нет возможности описать.
9-го февраля вечером, накануне своего отъезда в г.Кобдо, я отдал такие приказания: через сутки после моего отъезда из Мунчжика, т.е. 11-го февраля, сотник Копейкин с полусотней сибирцев оставленный в Мунчжике, сдав под расписку князю Максурчжабу все конфискованное оружие и патроны, возвращается с полусотней в г.Кобдо. Сотник Блохин 11-го февраля с конвоем, еще до возвращения монголам оружия, отправляется на границу в Ташанты для присутствия при передаче монгольским властям киргиз-киреевцев по особой инструкции. Все эти распоряжения я делал на основании инструкции господина Консула.
10-го февраля в 8 час.утра я вместе с арестованным Чжа-ламой и с 3-й сотней верхнеудинцев выступил из Мунчжика в Кобдо. Расстояние это я сделал в два перехода, переночевав ночь с 10-го на 11-ое февраля в монгольском монастыре на р.Кобдо. С этого ночлега мною было послано донесение Начальнику отряда о благополучном следовании с арестованным.
В 6 час. 20 мин. вечера я прибыл в г.Кобдо. Доложил о прибытии своем Начальнику Кобдоского отряда. Сдал арестованного Чжа-ламу Коменданту города (почему-то не указал капитан Булатов, что “русско-подданному”, очень бы эффектно звучало: русский военный комендант монгольского города, очищенного от китайцев благодаря Джа-ламе. - И.Л.) для заключения первого на гарнизонной гауптвахте и сам явился к г. Консулу.
За все время своей командировки с отрядом с 6-го по 12-ос февраля как в пути, так во время разведки, и в особенности во время самого ареста Чжа-ламы и обезоружения его войск, я свидетельствую самое добросовестное, усердное и лихое поведение всех офицеров вверенного мне отряда: есаула Комаровского, сотников Блохина и Копейкина и хорунжего Веремеева. Все мои распоряжения и приказания поименованными офицерами исполнялись безусловно точно, быстро и лихо.
Видно было, что г.г. офицеры, проникнутые сознанием важности возложенного на отряд поручения, отнеслись к этому делу с особенным интересом и вниманием.
Нижние чины, казаки 1-го Верхнеудинского полка и 3-го Сибирского полка, вели себя молодцами и делали свое дело лихо.
Верно: В. Люба”(63).
-————–
Прошло столько лет с того момента, когда капитан Булатов так (использую его любимое словечко) лихо осуществил арест Джа-ламы и лихо его описал. Представлен ли он был к награде? Вероятно, в Военно-историческом архиве где-нибудь сохранился его послужной список. Если бы мне не давали покоя лавры Юлиана Семенова, я непременно сочинила бы эпизод встречи Джа-ламы с белым командиром в тех краях в 1921 году, когда в кровавой рубке едва ли не самым популярным лозунгом станет жуткая присказка- поговорка: “Что нам, то и вам!” (далее - удар шашкой наотмашь). Но книга у нас - документальная. Поэтому не будем сочинять такую встречу.
Зададим лишь вопрос: законен ли был арест Джа-ламы? Законно ли было разоружение монгольского отряда под ко-
мандованием бесстрашного, лихого князя Максаржава, Хатан-батора, “побледневшего”, спасовавшего перед русскими казаками на своей земле? В конце концов, имел ли право капитан Булатов отдавать приказания монгольскому офицеру (и не простому, а командовавшему отрядом)? Имел ли он право допрашивать и приказывать восьми старейшим ламам, ведя себя как офицер-оккупант?
Нет, конечно. Но произвол сошел с рук, не вызвал никакого протеста потому, что правительство Внешней Монголии, его глава богдо-хан не хотели портить отношения с Россией, на которую делали ставку, порвав с Китаем.
Пользуясь привычной для этой книги терминологией, арест можно назвать политическим жертвоприношением! Тем более что активности, неслыханной популярности Джа-ламы уже должен был опасаться богдо-хан. “Амурсана”, поднявший народ на штурм Кобдо, который он намеревался полностью уничтожить, если посмеют подойти новые силы китайцев, теперь в покоренном им городе сидел на русской гауптвахте, ожидая своей участи. *
Он сделал свое дело - и никому больше был не нужен!
“РЕПРЕССИИ ПРОТИВ НЕГО ВВИДУ НЕ ИМЕЛИСЬ” #
Как доносили из Российского генерального консульства в Урге, в конце июля 1914 года в главном тогда храме монгольской столицы - Майдари-сумэ - было совершено торжественное молебствие о здравии российского государя и о даровании победы русскому оружию. Молебствие состоялось по приказанию богдо-хана, который также сам лично отслужил его в своей дворцовой кумирне. Затем он приказал десяти тысячам лам Урги всю ночь до восхода солнца служить молебен о ниспослании многолетия его Императорскому Величеству и спокойствия и благоденствия русскому народу. О начале великого гурама-моления город оповестили выстрелы - “три пушечных и тысяча мелких”… И службу начал лично богдо-хан…
Россия вступила в войну с Германией. Но несмотря на быстро меняющуюся жизнь в Петербурге, тогда уже Петрограде, высокие чины не забывали о Джа-ламе. Листая депеши, телеграммы, сообщения по Монголии, с изумлением видишь, кто только ни касался вопроса о его судьбе.
Начиная с той телеграммы N 46 от 22 января 1914 года, переданной в Кобдо специальным шифром и решившей судьбу повелителя Западной Монголии, - на ней резо-
люция самого Николая II “Отпр.”, то есть “отправить”. В ней кроме известного приказа “принять меры для арестования Чжа-ламы и высылки его в распоряжение Томской администрации для определения места его приписки в России” есть примечательная фраза: “Его происхождение могло бы быть выяснено по прибытии в наши пределы”. Этому вопросу - выяснению личности Джа-ламы - уделялось теперь все внимание. Кто он? Откуда? Было предписано провести настоящее дознание, не давшее, кстати, ощутимых результатов. Нет в делах МИД ответа астраханского губернатора, в чьих “пределах” числились калмыки. Дипломатическому агенту в Монголии было дано предписание выяснить, откуда вообще взялся там Джа-лама, когда там появился и не является ли он монголом, как себя называет. Были предприняты поиск документов и опрос стариков, которые могли что-то конкретное рассказать о нем. Проверялась версия о его прежних “возвращениях”.
“В ответ на предписание Вашего Превосходительства, - сообщал 8 июня 1914 года российский консул в Улясутае, - имею честь донести, что имеющиеся в моем распоряжении сведения о пребывании в пределах Улясутайского округа арестованного в Кобдо и высланного в пределы Российской империи именующего себя Дамбижансеном (он же Джа-лама). весьма скудны (выделено мною. - И.Л.).
По наведенным у местных старожилов справкам, упомянутый Дамбижансен был в Улясутае проездом около 8-9 лет тому назад и, прожив вблизи города всего лишь несколько дней, проследовал на восток, куда именно - неизвестно. Что касается его задержания в самом Улясутае, то из имеющихся в архиве Консульства данных не усматривается, что таковой факт имел место на деле. Возможно предположить, что Дамбижансен был в свое время задержан китайскими властями как вредный и нежелательный среди монголов элемент, но говорить об этом в утвердительном случае нельзя, так как от архива бывшего Улясутайского цзян-цзюня не осталось никаких решительно следов.
Мне удалось узнать также, что Дамбижансен во время пребывания своего в пределах Улясутайского округа выдавал себя за одного из потомков Амурсаны и усиленно пропагандировал среди местного монгольского населения идею
восстановления царства Чингис-хана и создания из Монголии под его главенством могущественной независимой страны.
Если верить этим слухам, то становится вполне правдоподобным предположение, что Дамбижансен действительно был выслан китайскими властями, которые, само собой, не могли допустить вредной для китайских интересов в крае деятельности самозванца.
По предъявлении мною жителям г.Улясутая фотографических карточек Дамбижансена некоторые признали в последнем именно то лицо, о котором идет речь, хотя другие, со своей стороны, сочли долгом заявить, что не могут сказать этого с уверенностью.
Собранные о личности Дамбижансена сведения исчерпываются сделанным теми же улясутайскими старожилами сообщением, что Дамбижансен, назвавший себя в то время “хояр теметей”, т.е. «человеком, имеющим всего лишь двух верблюдов», «прибыл с запада, по-видимому, из пределов России, и был очень беден»(64).
Словом, хоть точных данных и не было, но слухи - слухи! - оправдывали его арест, конфискацию всего имущества и “выдворение” под конвоем в Томск - в тюрьму.
Больше года прождал там решения своей участи Джа-лама.
О жизни царских тюрем мы знаем больше по биографиям революционеров, в которых всегда сообщалось, что они там учились; сами деятели советской власти потом вспоминали, какие прочитали в тюрьмах книги и как эти книги на них повлияли. Что делал там наш герой - много, долго странствовавший лама, привыкший к ночевкам у костра, возле своего верблюда, с пустой сумой, познавший в жизни всякие передряги, - в точности неизвестно. Лишь в письме А.В.Бурдукову он сам позже напишет: “В Томске жил один и все время находился в тюрьме, но, благодаря Богу, начальник тюрьмы - человек очень хороший, мне жилось не дурно, а даже хорошо…”. В том же письме (см.с.194) он сообщал и о своих дальнейших перемещениях: “… отсюда меня перевели в г.Якутск, где я прожил также год; жить мне было тоже недурно, но оч. холодно - даже до 65 градусов бывают морозы, ввиду чего я был вынужден просить кого следует о переводе меня в более теплое место, почему меня и перевели в г. Астрахань”.
В этом письме, датированном 18 марта 1917 года, продиктованном обрусевшему калмыку - хозяину его жилья, умеющему писать по-русски, наверное, не все следует понимать буквально. Хорошо - не хорошо, могло быть хуже!
Что такое якутская ссылка, которая была определена Джа-ламе, можно представить. В том краю погибло немало сосланных россиян. В редких улусах они спивались, сходили с ума, умирали от холода и голода, от болезней, которые в нормальных цивилизованных условиях вылечивались. Скорее всего, “монгола” с приличным проходным свидетельством не отправляли в улус из Якутска. Но и здесь ссыльных спасали только труд и локоть товарищей по борьбе. Трудно представить, что Джа-лама мог “прибиться” к каким-нибудь политическим ссыльным, мечтавшим свергнуть царя и сделать счастливыми бедняков России. Слишком много прошло времени, чтобы расспросить, разузнать о “залетевшем” к бунтарям в ссылку Джа-ламе среди старожилов Якутска, да и слишком мало он там пробыл.
О Якове Потапове, который, будучи несовершеннолетним рабочим петербургской фабрики Торнтона, был поднят студентами во главе с Плехановым над знаменитой демонстрацией 6 декабря 1876 года с самодельным знаменем в широко расставленных руках, на котором было написано “Земля и Воля”, о том самом Якове Потапове, что провел жизнь и умер в 1919 году в Якутске, еще кое-что осталось в архивах. Сохранились полубезумные прошения Потапова положить его в больницу, вернуть из далекого улуса, где никто не говорит по-русски и не на что жить… О первом знаменосце искали документы историки, музейные работники, “красные следопыты” и т.д., но так и не найдена была хоть одна фотография его, оставшегося в российской истории светловолосым голубоглазым пареньком в расстегнутом “нагольном полушубке”…
О Джа-ламе в Якутске известно лишь то, что, по всей видимости, он составлял и посылал в высокие инстанции Монголии прошения выслать ему денег. В Архиве внешней политики России сохранилась телеграмма управляющего Якутской областью барона Тизенгаузена от 24 февраля 1917 года, присланная в Петроград на имя советника Даль-
невосточного отдела МИД Казакова (того самого, что командовал русским отрядом в Кобдо, организовал арест Джа-ламы в феврале 1914 года и за усердную службу был так повышен в чине).
В телеграмме барона Тизенгаузена сообщалось: “Высланный распоряжением Товарища Министра внутренних дел 1914 года (из) Томской губернии (на) основании пункта 9 приложения статьи 205 Устава (о) предупреждении (и) пресечении преступлений именовавшийся Дамби Чжанцаном, он же Чжа-лама, (в) Якутскую область прибыл 1 июля месяца 1915 года. Телеграфным распоряжением министра внутренних дел 8 июля минувшего года (то есть 1916-го. - И.Л.) нумер 120 Чжанцан переназначен (в) Астраханскую губернию, куда выбыл по проходному свидетельству 18 июля того же года. *(*За) время пребывания (в) Якутске Чжанцан располагал суммой 2029 рубл., коих ему выдано ассигновками 1518 рубл., остальные переведены (в) Астрахань. Сведений (о) прибытии Чжанцана (в) Астрахань не имеется”.(65)
Получив такую телеграмму в Петрограде (между прочим, для ориентира - в дни Февральской революции!), советник Дальневосточного отдела Казаков отсылает 28 февраля 1917 года депешу губернатору Астрахани: “Высланный из Якутской области в Астраханскую губернию монгол Чжа-лама обратился к монгольскому правительству с просьбой о денежном пособии ввиду бедственного положения.
Не откажите телеграфировать для доклада министру иностранных дел, где Чжа-лама и действительно ли он бедствует и почему. При удалении Чжа-ламы из Монголии предполагалось лишь устранить его вредное влияние, репрессии против него в виду не имелись”.(66)
Выделяя в тексте телеграммы Казакова слова, я хотела обратить внимание читателя на то, что: 1) он больше не калмык, как писали в 1914 году, а монгол; 2) что речь идет не о компенсации за незаконно конфискованное имущество, а о пособии (!); 3) что последняя формулировка “репрессии против него в виду не имелись” послужила Джа-ламе как бы охранной грамотой, позволила зажить достаточно вольно в Астрахани.
В АСТРАХАНИ #
Астрахань, несмотря на то, что, в отличие от Якутска, была теплым краем, считалась в России также местом глубокой ссылки. Именно сюда, например, был сослан Николай Чернышевский, В губернском городе, в котором почти всегда дули ветры с востока, жило много калмыков, тех самых ойратов, что были тюрко-угорского происхождения, но говорили, по словам Рашид-ад-Дина, “на монгольском наречии…”
В изданной в Астрахани в 1892 году книге И.А.Житецкого “Астраханские калмыки”, сведения для которой представили власти всех девяти улусов (в том числе и попечитель Малодербетского улуса В.А.Хлебников, отец поэта Велимира Хлебникова), сообщается, что в засоленной, бедной влагой степи ничего не растет, кроме серой полыни, верблюжьей колючки да перекати-поля… И если летом стоит жара до 40 градусов, то в холодные бесснежные зимы земля трескается от стужи. В частые засухи особенно ценны редкие худуки - колодцы, к которым кочуют в кибитках калмыки…
Что только ни прочла я о Малодербетском улусе, который в литературе о Джа-ламе называют его родиной. Нашла в Архиве Академии наук даже “Полный список обитаемых
в Астраханской губернии Малодербетского улуса кочующих калмыков” 1860 года, где даны названия всех калмыцких родов улуса и точное указание мест их кочевок! Причем, как указал академик П.И.Кеппен, кочевий калмыков “Далай-ламайского закона”, то есть исповедовавших ламаизм. И поскольку у калмыков и каждая семья, и все ее члены носят имя отца, проработала все варианты имен Джа-ламы (в тех списках обозначения давались так: при реке Сухат кочует Асматов род, при реке Кугульты - Асматов и Хабчинов роды л т.д.). Вывод напрашивался такой: или Джа-лама был родом не из этого улуса, или он так изменил свое имя, что следов его через столетие, конечно, не найти.
Вернулся ли Джа-лама на родину? Губернатор Астрахани не смог это установить, хоть и велели ему о том доложить господа министры Сазонов и Сухомлинов перед арестом Джа-ламы в 1914 году. Теперь же ссыльный, доставленный с проходным свидетельством из Якутска, был монголом!
Конечно, работая над книгой, я мечтала съездить в Астрахань, найти там следы своего героя. Листая в Государственной публичной библиотеке путеводители по городу, уже знала, что некогда Садо-Аптекарская улица, на которой жил Джа-лама, теперь - улица Пестеля. Писала по этому адресу и запрашивала жэк, не остался ли в живых кто-то из семьи, у которой квартировал ссыльный… Ехать же в Астрахань, не имея там ни одного знакомого человека, в наше смутное время, да еще на неопределенное время (уж я-то знаю, как много его уходит на перелистывание архивных папок с подшитыми в каждом деле до трехсот, а то и более бумаг самого разного содержания, сохранности, написанных порой совершенно немыслимым почерком), я не решилась. И потому кажется мне и по сей день, что там-то, в Астрахани, остались “открытия”…
Что же известно об астраханской ссылке Джа-ламы?
Судьба его после крутого, неожиданного поворота занимала всех, кто его знал. Больше месяца длились “ликвидация” хошуна Джа-ламы и его печатей, конфискация имущества в Мунджике, которые возглавили приехавший из Урги сайд Со-гун и местный, баитский да-ван Тюгемель, а осуществлял целый штат чиновников. В заметке “Сибирской жизни” о конфискации “имущества и прочего
в монгольскую казну” Джа-ламы от 20 ноября 1914 года “Чуец” (Бурдуков) рассказал, как проверялись записи имущества, скота и пр., а поскольку оказалось, что уже много расхищено, то арестованы “несколько приближенных тюшмитов (чиновников. - И.Л.) и лам Дамби-Джанцана”*. велись допросы, расследования. Оказалось, что много серебра Джа-лама раздал взаймы и под проценты и хошунам, и частным лицам. Гонцы от ургинского сайда поскакали в разные концы с приказом немедленно вернуть серебро. Все, что принадлежало Джа-ламе, что имело хоть какую-то ценность, “отныне считается собственностью монгольской казны”…
А.В.Бурдуков пережил во время этой эпопеи немало тревожных дней, ведь Джа-лама, его несостоявшийся компаньон по организуемому товариществу, внес уже первый пай в дело. “Я отделался от этой истории довольно легко, потерял самое большее на запасе лишней администрации так тысячи полторы-две рублей, но не больше”, - писал он в Петроград ученому-монголоведу В.Л.Котвичу и далее там же о Джа-ламе: “Я не отрицаю, что он Зверь и вреден для края был за последнее время, но первое время он Хобдосскому краю принес несомненную пользу… В том, что он виноват во вредной деятельности против России, я сильно сомневаюсь. Но в том, что он непомерно жесток и был вреден за последнее время в крае и разорил Дербет и др. Хобдосского края, я согласен вполне. Россия, убрав его из Хобдо, краю сделала большое благо, но еще лучше если бы удалить его мирным путем… Он хоть Зверь, но был живой, а остальные просто мумии”(67).
Из всех, окружавших его в Монголии людей, на письма Джа-ламы откликнулся и принял человеческое участие как раз один Алексей Васильевич. Сохраненная им часть переписки с Джа-ламой публикуется в книге.
И в Астрахани, где никто ничего не знал о жизни ссыльного в Монголии, судьба все же послала ему встречу не просто со знакомым, но с ученым, для которого он был в некотором роде литературным героем. Да, с тем про-
* “Из монгольских источников, - сообщал консул Люба, - имеются сведения, что из сундуков Чжа-ламы Максаржавом забрано серебро, составляющее, как выясняется, общественную собственность” (л.52)
фессором Петербургского университета, позже выбранного академиком, Б.Я.Владимирцовым, по просьбе которого была сочинена былина о взятии Кобдо. Ее строки в переводе Владимирцова открывают нашу книгу.
Занимаясь ойратским героическим эпосом, русский ученый с мировым именем, переведя его лучшие образцы, напишет в книге о том, как участник ополчения Парчен-тульчи перед штурмом Кобдо исполнял перед монгольскими воинами “Бум-Эрдэни”: “Парчену удалось не только показать свое искусство, развернуть красу монгольской эпопеи, но и воодушевить своих слушателей, поднять их боевой пыл. Говорят, все бывшие тогда в лагере ойратские воины пережили момент сильнейшего одушевления, готовы были тотчас идти на штурм крепости и клялись разметать китайское гнездо… Вернувшись после удачного похода на родину, - продолжал Владимирцов, - Парчен в 1913 г. по моей просьбе составил эпопею о взятии Кобдо монголами”, которая “вызвала всеобщий восторг и удивление”(68).
Тогда, осенью 1913 года, ученый познакомился на Хангельцыке с Парчен-тульчи и повстречался в доме Бурдуковых с Джа-ламой. И если с первым скоро был установлен контакт, тем более что былинщик любил выпить, становясь потом более раскованным, приходил к русскому ученому, который не только понимал язык ойратов, но и расспрашивал, записывал то, что Парчен знал, то разобраться, кто он, новый хубилган Амурсаны, не удалось Владимирцову. Позже, в 1927 году, в статье “Монгольские сказания об Амурсане”, основательной, как все его работы, рассказав также о Джа-ламе, с появлением которого в Западной Монголии поднялось “крупное движение”, “в которого все или огромное большинство уверовали как в Амурсана, вернувшегося к своему народу”, он напишет: “Здесь, в настоящей статье, не место рассказывать об этой личности, да и недостаточно еще собрано о ней надежных материалов…”(69).
Работая летом 1915 года на Орхоне, Владимирцов расспрашивал местных монголов об Амурсане. “Тамошние умники стали подозревать, не переродившийся ли я Джа-лама? - писал он из Петрограда Бурдукову. - Много смешных сцен пришлось видеть”. “Кстати, это одно из
свидетельств, что простые араты снова верили, что Джа-лама, то есть Амурсана, вернется из России…
В другом письме Бурдукову (на Хангельцык, в Монголию) ученый пишет 2 сентября 1916 года: “…вчера узнал интересную новость, которой спешу поделиться. Джа-лама, согласно его просьбе, переводится в Астраханскую губернию, к калмыкам, на его будто бы родину… Я убежден, что в деле перевода Джа-ламы в Астрахань сыграл роль Агван Доржиев. Он недавно опять был здесь, был у меня и старательно выспрашивал, где находится сейчас Джа-лама, каково отношение к нему теперь нашего правительства и т.п. Затем Агван укатил в Забайкалье, через Иркутск, и вот вчера узнаю, что Джа-ламу переводят. Любопытно, правда? Теперь я не удивлюсь, если Джа-лама опять появится где-нибудь в Тибете или Монголии”(70)
Продолжая следить за судьбой Джа-ламы, он снова, через полтора месяца, сообщает своему корреспонденту на Хангельцык: “Джа-лама, как я Вам писал, в Астрахани, живет тихо, скромно, все просится в степь, но ему не разрешают, предлагая жить или среди русских, или киргизов. По-видимому, он сильно нуждается в деньгах. Как мне кажется, он понемногу начинает известную агитацию, но в общем держится очень осторожно и почти ни с кем не видится.”(71)
У Владимирцова был тесный контакт с калмыками, и в 1917 году его приглашают читать лекции учителям и учащейся молодежи в Астрахани, лекции по калмыцкому языку и литературе. Здесь он проходил студенческую практику, учась в университете; монгольская и калмыцкая словесность станет его специальностью… Он был настолько уважаем и популярен среди калмыцкой интеллигенции, что ему, оказавшемуся в Астрахани в момент переворота, предложено было стать министром нового правительства. Он отказался и вернулся в Петроград. “Было большой удачей, что он не согласился, - пишет Н.Н.Поппе в “Реминисценциях” 1983 г., - так как коммунисты впоследствии преследовали всех, сотрудничавших с белогвардейским правительством”. Познакомившись со следственными делами архива УКГБ Ленинграда, (с 1992 г. - Федерального бюро госбезопасности Санкт-Петербурга), свидетельствующими о масшта-
бах разгрома востоковедов, могу сказать, что “удачей” стала и внезапная смерть академика Владимирцова, скончавшегося в Сиверской от сердечного приступа в 47 лет в августе 1931 года. Аресты и расстрелы последуют позже…
Но вернемся в Астрахань. Представьте, молодой профессор, 33 лет (возраст Христа), лекции которого - событие в Астрахани, высокий, уверенный в своих силах, полный планов, слышит тихий стук в дверь номера. И входит герой переведенного им эпоса… Джа-лама…
Вот что он написал о той встрече Бурдукову в письме из Петрограда 12 сентября 1917 года: “В Астрахани встретился и много беседовал, как Вы думаете с кем, - с Джа-ламой. Вот уж поистине изменился человек. В первую минуту, когда он вошел ко мне, я его и не узнал даже. От прежнего Джа-ламы ничего не осталось. Представьте себе: ко мне вошел какой-то худой, даже тощий человек, одетый по-модному - в смокинг и лакированные сапоги, низко кланяющийся, подобострастно сгибающийся, юлящий и вертящийся. С большим, большим трудом узнал я в нем некогда грозного и величественного Дамби-Джанцана, гнусавит только по-прежнему. Да, судьба’
Ну, живется ему в Астрахани недурно, он на свободе, и никто им не интересуется. По-моему, он мог бы, если бы захотел, уехать куда хочет. Но у него, по-видимому, какие-то особые планы. Говорил он мне, что хочет принять русское подданство, но жить хотел бы среди русских, а не среди калмыков и бурят.
Все его здесь называют «войн» (то есть “господин”. - И.Л.), о том, что он лама, никто, кажется, не знает; с другой стороны, Джа-лама пытается агитировать среди калмыков, говорит, что он пострадал за дербетов, что он святой, пустой внутри и т.д.
Ему, кажется, плохо верят и, в общем, мало обращают внимания, тем более что он живет совсем отдельно, у совершенно обрусевшего калмыка.
Мы долго с ним беседовали на разные темы; он с восторгом отзывается о Вас, говорит, что Вы оказались единственным его другом, единственным человеком, который не позабыл его в несчастье.
Что он за тип, что за человек, мне опять разобрать не удалось; во всяком случае, теперь он производит жалкое впечатление “(72).
Как видим, встреча в Астрахани разочаровала русского ученого. Тощий, юлящий (может быть, так радовавшийся встрече?) “Амурсана”?! Владимирцов, для которого наука, познание были главным делом жизни, в ту встречу, летом 1917 года, не признал своего героя Личностью, которой тот должен был оставаться, быть всегда, взяв имя Амурсаны.
Это тем более жаль, что Владимирцова отличали широта взглядов, свобода от той тенденциозности и партийной узколобости, которые поразят последующие поколения монголоведов. Может быть, последним он утверждал в 1919 году, что дамские монастыри были центрами культуры. Приводя слова Владимирцова о том, что “в буддийских монастырях Монголии и Тибета возникли школы, завелись порой обширные типографии, мастерские разных искусств, в тибетских и монгольских монастырях стали получать образование не одни только духовные…”, доцент В.Д.Якимов станет комментировать их на лекции студентам-востоковедам в 1937 году: “Без пояснений принимать все это за чистую монету было бы ошибочно и вредно. За этой внешней стороной у лам во всем скрываются теологическая, богословская пустота, невежество, мракобесие”. В стенограммах лекций историка 1937 года - далее развитие партийной мысли: на каждую тысячу жителей старой Халхи (Внешней Монголии) приходилось по монастырю - “очагу мракобесия, источнику и рассаднику феодальной культуры и идеологии”(73).
Владимирцов, ни в коей мере не считавший, что если лама, то мракобес, отказывал, по-моему, Джа-ламе в другом. Сам, постоянно интенсивно работавший, он отказывал Джа-ламе в образованности, традиционно отличавшей высоких лам, к которым не без помощи самого Джа-ламы причисляла его молва.
Что ожидал Владимирцов от Джа-ламы после пережитого им краха, унижений и лишений в пересыльной тюрьме, Якутске, да и здесь, в Астрахани, где его, наверняка, определяя на поселение, предупредили приставы, чтобы вел себя тихо? Каких откровений? Во всяком случае, ученый был первым человеком из его прежней жизни, которого он вдруг встретил в новой… С ним-то Джа-лама мог поговорить “на равных”. Ведь не малограмотный хозяин дома, не чиновник, определявший, где и у кого поселиться, не далекий
Алексей Бурдуков, от которого зависело, получит ли он деньги, вложенные в товарищество, и помощь от монгольского правительства, а живой знакомый профессор, также знавший монгольский, тибетский, санскрит, только что вернувшийся из Большедербетского улуса, из калмыцкой глубинки. Есть о чем поговорить двум ученым мужам. Но это теоретически. Произошедшая встреча с Героем, которого изучал Владимирцов, явно разочаровала, вызвала недоумение.
Джа-лама же написал Бурдукову о встрече так: “Профессор, который учился алтайскому языку, живший у Вас, 28 сего июня встретился со мною в г.Астрахани и рассказал мне кое-что относительно Монголии”. За точкой, как видите, в письме, приведенном на с. 197, следует перечисление цен в Астрахани. Можно возразить, что Джа-лама не хотел передавать вслух то, о чем говорили, хозяину, записывающему по-русски его письмо. Можно объяснить его поведение неравным положением в обществе ссыльного и профессора и т.д. И все же, и все же!
Профессор Котвич, сообщая Бурдукову о предстоящем приезде в Монголию Владимирцова, рекомендовал его в 1911 году кратко и похвально: “Он человек прекрасный, и я надеюсь, что Вы с ним хорошо сойдетесь”. Но вот со ссыльным Джа-ламой этого не случилось.
Судя по датам и адресам ссыльного, он и сам недавно появился в Астрахани в то лето семнадцатого. Приехал он из уездного города Царева (ныне Ахтубинск), известного, пожалуй, лишь тем, что на его месте некогда была ставка Золотой Орды. Все это случайности, конечно, которыми полна наша история. Джа-лама и знать этого не знал; он хотел лишь покоя в степи, сам горьковатый запах которой сулил здоровье. Сильно болел он после Якутска… Жил в самом центре города, напоминавшего скорее разросшееся селение, возле русской каменной церкви, оттого и улица называлась Соборной. В Цареве было много русских переселенцев; в доме одного из них, по фамилии Злобинов, ссыльный “монгол” и нашел пристанище. В письме русскому торговцу Бурдукову, которое любезно согласился Злобинов записать по-русски под диктовку хворающего квартиранта, есть добрые слова и о нем: “Я квартирую у хозяина и у нево учусь говорить поруски. Хозяин у меня очень человек хороший…” (в письме все так. - И.Л.).
Тих и спокоен был сельский Царев. Красиво в степи вокруг; между курганами вырытые очень давно ерики-каналы: Ахтуба широко разливалась по степи, отчего получалось, что городок оказывался на острове. Но как сошла вода, окреп поднадзорный “монгол” - тронулся он обратно в Астрахань, почти за пятьсот верст. Там хоть и сыро, и “не нравилась вода”, то есть Каспийское море, но там была жизнь. Власть в России сменилась, а поскольку он был “преступником старого правительства”, то надеялся, что скоро его освободят…
Астрахань, где, по справочникам, в собственном доме на Казачьей улице жила семья деда В.И.Ульянова (Ленина), учился в гимназии его отец, жили тети и дяди, насчитывала всего с полсотни каменных зданий и менее тысячи рабочих на нескольких скромных фабриках. Кремль, по типу Московского, сооруженный на холме против Волги, чтобы защищать нашу землю от набегов татар, - ровесник города. Немощеные грязные улицы. Сады. Сюда, в четвертый участок, на Садо-Аптекарскую улицу, в дом Верениной, просит Джа-лама Бурдукова прислать фотографии “знакомых монгольских князей, княгинь и лам”, журнал 1912 года, в котором “упомянут” он, Джалханцза-геген, и другие, совсем непростые люди Кобдоского округа, с которыми он общался в жизни до того, как стал неимущим поднадзорным, чтобы верили люди, к которым он обращался, что ему вот-вот вышлют его деньги - и он поправит свои дела… Вполне возможно, что и тот нелепый наряд, который описал на нем Владимирцов, он занял у людей для встречи с профессором. Лейтмотивом его астраханских писем была глубокая обида на то, что он защитил свое отчество от китайцев, а ни “алтайцы”, ни “вся Монголия” не защитили его в тяжелый момент.
Каждый день отправлялся Джа-лама в почтовую контору, ожидая перевода денег из Монголии, снова и снова писал и рассылал прошения ускорить присылку его денег. Увидев, что вдруг закочевала вся Россия, вступив в гражданскую войну, и даже калмыки “перешли в казачество”, он принимает решение. Накануне нового, 1918 года Джа-лама просит своего верного русского друга поскорее прислать долг, чтобы “навсегда остаться жить в
Астраханской губернии среди своих сородичей калмыков (в марте ими были монголы! - И.Л.), купив в 7 верстах от г.Астрахани на Калмыцком Базаре дом за 4000 рублей, ибо квартиры здесь очень дороги и даже нельзя найти вследствие прибытия в Астраханскую губернию беженцев и пленных” (см. с.200).
Но вот последнее письмо Джа-ламы из Астрахани от 5 февраля 1918 года: “С 12 января с.г. у нас, в Астрахани, была сильная гражданская война между Астраханским казачьим войском и Астраханским гарнизоном солдат. Бой был сильный, солдаты заперлись в крепости и других зданиях. Бой продолжался 18 суток. Казакам помогали офицеры, а также 2 сотни уральских казаков; казаков было около 800, офицеров - около 200, и белых гвардейцев числа не знаю.
Солдат и рабочих около 1200 человек. Казаки были вооружены 12 пушками палевыми, 13 пулеметами и винтовками. Солдаты - винтовками и пулеметами. Победили солдаты. Самая лучшая часть центра г.Астрахани сожжена. Лавки и магазины разграблены (жителями? - И.Л.). Убытки на несколько миллиардов. Погибло воюющих и мирных жителей много, около двух с половиной тысяч. Теперь в г.Астрахани ужасная дороговизна…” (см. с.201).
Вот как разобрался в происходившем и пересказал (правда, по-русски - И.Л.) Джа-лама, сам в 1912 году командовавший военными действиями. Даже из кратких строк справочников-путеводителей можно представить, что творилось в январские дни восемнадцатого года в Астрахани.
Уличные бои. Осада крепости, в которой находились ревком и перешедшие на сторону революции солдаты. Рабочие вооружались пиками, кремневыми ружьями. В штабе казачьих полков в Покровском монастыре в кремле собралось до трех тысяч офицеров. Двадцать шестого января по свистку из порта тысячная толпа во главе со стачкомом штурмовала монастырь. Били пулеметы с ледокола “Каспий”, подошедшего под выстрелами орудий; гремели выстрелы; горела крепость… Казаков выгнали из города. На 1-м губернском съезде рабочие и солдаты провозгласили власть Советов.
Оказавшись в городе в разгар гражданской войны, насмотревшись на красных и белых, Джа-лама понял одно: с мечтой о спокойной безбедной жизни на Калмыцком Базаре, придуманной им в голодной Астрахани, придется
расстаться. Делать среди сородичей больше было нечего. Единственными доступными продуктами в Астрахани стали селедка и вобла, богопротивные ламе. Никто в последнее время не заглядывал из милиции на Садо-Аптекарскую в дом Верениной справиться о поднадзорном.
Совсем недавно, кажется, писал он Бурдукову, что никогда не вернется в так обидевшую его Монголию. Теперь, так и не дождавшись “манифеста” о своем освобождении, едва подули теплые ветры с востока, ушел Джа-лама тихо, не оглядываясь, из разоренной гражданской войной Астрахани в сторону Монголии. Денег, которые копил он на дом, едва хватило добраться до Мысовой; оттуда, наняв лошадей, доехал до Желтуры, по ней - к Селенге…
Справляясь в участке, нет ли решения о его освобождении от надзора, Джа-лама не мог знать, что остается нежелательной фигурой в Монголии. В деле о нем в Архиве внешней политики России сохранились два документа, имеющих самое непосредственное отношение к уходу Джа-ламы из Астрахани, его дальнейшей судьбе.
Стоило ему в марте 1917 года выехать из Астрахани всего лишь в Царев, как тут же закурсировали депеши между Петроградом и Ургой. Четырнадцатого апреля дипломатический агент России в Монголии Орлов сообщал в соответствующие инстанции: “Министр иностранных дел сообщил мне, что Чжа-лама скрылся из Астрахани и пробирается в Монголию. Он находит, что появление его среди дербетов вызвало бы новые беспорядки, и просит принять меры против такого…”(74). Какие меры? Предписать В.Г.Габрику в консульство Кобдо арестовать Джа-ламу и выслать обратно в Россию “в случае появления в округе”, ходатайствовать перед томским комиссаром и т.д… И хоть все в России менялось после Февральской революции, следующий документ все о том же. Без подписи, написанный от руки, с зачеркнутыми исправленными строчками, вставками на полях - черновик донесения от 20 июня 1917 года:
“В Главное управление по делам Милиции и по обеспечению личной и имущественной безопасности граждан.
Согласно просьбам Монгольского правительства в феврале 1914 года, по соглашению с бывш. м-рами (министрами. - И.Л.) внутр.дел и иностранных, был арестован в пределах Кобдоского округа некий Джа-лама. Деятельность
означенного лица в пограничной с нами полосе Монголии представлялась весьма тревожной, вызывающей опасения за жизнь и имущественную безопасность наших граждан, проживающих в тех местах Монголии, кои Джа-лама избрал своим местопребыванием. Окружив себя вооруженной конницей из монголов и не считаясь с властью Центрального м(онголь)ского прав(ительст)ва, названное лицо являлось постоянной угрозой безопасности нашего населения пограничной с Монголией полосы, куда неоднократно выселялось из пределов Кобдоского округа племя киргизов-киреевцев, спасаясь от произвола и жестокостей Джа-ламы. Так как Монг. прав-во было бессильно усмирить и привести к подчинению своим приказаниям сказанного авантюриста и вследствие обнаружившихся данных, говоривших за то, что именующий себя Джа-ламой на самом деле был переехавший из России в Монголию русскоподданный киргиз или калмык, то, как выше указано, в согласии с желанием М-ского прав-ва означенное лицо было арестовано русским консульским конвоем в своей ставке в Кобдо и выслано в пределы России. По имеющимся в Мин.ин.дел сведениям, Джа-лама был поселен в Астраханской губернии.
Ныне из полученной от нашего Дипломатического агента в Монголии телеграммы усматривается, что Джа-лама, пользуясь событиями последнего времени, скрылся из Астрахани и (по сообщению монгольских властей - вычеркнуто. - И.Л.) пробирается в Монголию. Монгольское правительство находит, что вторичное появление названного лица среди пограничного монгольского населения вызовет новые беспорядки, и просит о принятии зависящих мер по недопущению появления Джа-ламы в Монголии.
Вполне разделяя справедливые опасения монголов, хорошо знакомых с личностью опасного авантюриста, и признавая со своей стороны нежелательным возникновение в настоящее время каких-либо волнений в пограничных с нами областях Монголии, отд.(?) просит Гл.(авное) упр. (авление) принять все зависящие от него меры к недопущению проникновения Джа-ламы в Монголию, к принятию действительных мер к его задержанию и водворению обратно в калмыцкую степь” (75). Последняя фраза в черновике “По последним сведениям в деле, Джа-лама 8 июля 1905 года был…” обрывается, она зачеркнута и малопонятна пока.
Главное: к его возвращению в Монголию готовились соответствующие органы…
ТРЕТЬЕ И ПОСЛЕДНЕЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ АМУРСАНЫ #
Знал ли “опасный авантюрист”, что происходит в Монголии? Помнил ли “означенное лицо” народ?
Конечно, его помнили! Вначале, довольно скоро после ареста, в кочевьях можно было услышать, как некогда, что его видели там-то, в такой-то местности, проехавшим по тракту. В других историях, передаваемых аратами, его пытали в России огнем: три дня поддували огромные меха, но только пот выступил у него на лбу, и по-прежнему читал он ту маленькую книжечку молитв, которой еще недавно благословлял монголов. “И тогда, - рассказывали дальше, - русские, поняв, что победить Джа-ламу нельзя, стали просить его принять участие в войне с германцами, и если бы он согласился, будьте уверены, война бы закончилась так же быстро, как в Кобдо”. “Сами русские виноваты, - рассуждали кочевники, встретившись на базаре, - как вывезли к себе Джа-ламу, так и началась у них война, и она не прекратится, пока не отпустят его”…
Почти вслед за тем, как пристав увез Джа-ламу в Томск, стали в степи появляться его самозванцы. Уже четвертого июня 1914 года кобдоский консул Люба телеграфировал в Ургу: “В Дашидогу-хошуне Сайн-ноен аймака появился монгол, выдающий себя за Чжа-ламу”, опознанный
его приближенным. “Самозванец, - сообщал консул, - объяснил перемену в лице и фигуре жестокими истязаниями, которые он претерпел якобы от русских” (76).
И в Улясутайском округе, по свидетельству Бурдукова, в разных местах в течение лета 1915 года появлялись самозванцы Джа-ламы. Всех их убрали местными силами; только одного, Цаган-голын-ламу, пришлось ликвидировать отряду русских казаков из Улясутая. За операцию есаул получил от ургинского правительства звание “гун”; хотя ламу “поймать не поймали, а одного или двух монголов убили”, - пишет Бурдуков. В воспоминаниях он так оценивает отношение к сосланному: “Население Халхи боготворило Дамби-Джанцана; ургинское правительство его боялось; князья и ламы Кобдоского округа, испытав на себе тяжелую руку Джа-ламы, не желали его появления…”(77) Последнее было на руку китайцам, хлынувшим сюда.
Как известно, пятого мая 1915 года в Кяхте было подписано “Тройное соглашение об Автономной Монголии” (между Россией, Китаем, Монголией), по которому “Внешняя Монголия признавала над собой сюзеренитет Китая”. Она по-прежнему составляла часть китайской территории, находилась в ведении китайских наместников в Урге, Улясутае и Кобдо!
Солнечным зимним днем в тот год Улясутай, украшенный пятицветными флагами китайской республики, встречал, вспоминает Бурдуков, “китайского представителя с большим, хорошо вооруженным, экипированным по-европейски конвоем… Впереди следовало несколько повозок, в которых ехали представитель и его свита; позади, по два в ряд, медленно двигалась китайская кавалерия; тут же, на вьюках, видно было несколько пулеметов. Эта торжественность, хорошо вооруженный конвой произвели большое впечатление на местное население”.(78) Еще бы, всего три года назад цзян-цзюн тайком бежал отсюда под охраной двоих русских казаков. Крепость в Кобдо до сих пор стояла разрушенной, и назначенный туда китайский амбань с флагами проследовал в маймачен. Амбаня поместили в уцелевшем доме фирмы Да-Шен-ху, которая, спасаясь от разгрома, продала его вместе с товаром Кузнецову, тут же поставившему у ворот охрану из казаков… Конвою же
нового амбаня досталось полуразрушенное здание храма Зеленой богородицы. Скрещенные пятицветные флаги теперь красовались и над воротами городского дворца богдо в Урге…
К 1917 году там вновь открылся китайский банк; возбужден был вопрос об уплате всех долгов, оставшихся за монголами с 1911 года, в том числе, кстати, и тем китайским строителям Улангомского монастыря, что были обворованы при возвращении домой с охранной грамотой Джалханцзы-гегена.
На территорию Внешней Монголии постепенно вводились подразделения китайских солдат (в литературе встречается упоминание: в 1918г. - батальон, в 1919г. - 600 человек).
К лету 1919 года была завершена “самоликвидация автономии” Монголии. Богдо-хан становился “учителем государства и покровителем желтой веры на севере”. Из пекинской казны ему было назначено жалование - 37000 лан в год, соответственно занимаемым должностям и рангам - монгольским чиновникам и князьям. Монгольские воинские части были расформированы, лишь богдо-гегену в Урге оставлена личная охрана в шестьдесят цириков. Среди тех, кто от монгольского правительства повезет в Пекин петицию о ликвидации автономии, будет и Джалханцза-хутухта. Именно эта фигура в депутации красноречивее всего свидетельствовала о произошедшей трагедии. Духовный отец народного ополчения всего запада Монголии в борьбе с китайским засильем теперь признавал победу врага.
Все это произойдет, когда Джа-лама вернется в монгольскую степь. При нем уже, в 1920 году, богдо-геген назначит Джалханцзу-гегена своим верховным уполномоченным в Кобдоском крае для борьбы с российскими войсками, пришедшими через западные границы на монгольскую территорию после разгрома Красной Армией в Сибири адмирала Колчака. На созванной атаманом Семеновым, как известно, в Даурии конференции всех монгольских племен (Халха своих представителей не посылала) в феврале 1919 года провозглашено создание Великомонгольского государства!
Ушедший от кошмара российской гражданской войны, которая догнала его в Монголии, потребовала от него
принять решение, Джа-лама не встанет ни на одну из сторон, хотя будут его звать под свои знамена белый барон Унгерн, потом Максаржав, перешедший на сторону красных…
Возникший в монгольских кочевьях Джа-лама летом восемнадцатого года был встречен населением края, не без иронии вспоминал в эмиграции в 1926 году И.Я.Коростовец, как мученик национальной идеи.
Он пришел сюда даже без двух легендарных верблюдов. Но дело было и не в них: ему вновь делали подношения верующие, как святому. Но, повидав в тюрьме и ссылке столько разного люда, прожив все эти годы с обидой в сердце, растратив силы, чтобы выжить, он сразу увидел, как изменились его соратники, на которых надеялся. Почтительно встретивший его Максаржав слушал молча, вежливо спрашивал о здоровье и планах, говорил, что скоро они встретятся, а пока он по служебным делам должен ехать к границе, советовал Джа-ламе навестить Джалханцзу-гегена, которого после взятия Кобдо богдо-хан назвал Самади-бакши…*
В романе ни один писатель не отказался бы, зная из донесения консула Любы в Ургу в сентябре 1914 года, что “из монгольских источников имеются сведения, что из сундуков Чжа-ламы Максаржавом забрано серебро, составляющее, как выясняется, общественную собственность”(79), при их первой встрече после ареста вспомнить об этом. “Знает или нет? - думал Максаржав, не без опаски взглядывая на свалившегося гостя, утратившего всякую грозность, но отлично помня его бешеный нрав. - Узнает, доброхоты сообщат”… Он тогда еле выкрутился.
Но, поскольку это не роман, напишу только, что отлично уже понимал Максаржав: не за Джа-ламой сила, не дадут ему ходу, сколько бы дербетов и байтов на сей раз ни собрал он.
Понимал это и Джалханцза-геген: хорошо, благородно принял, но не задержал, как прежде, в ставке. Ни к чему был знакомый - непримиримый борец с китайцами, которые возвращаются; и России теперь не до Монголии. Грядут но-
* Самади (Самадхи - санскрит) багши - учитель Созерцания, религиозной медитации.
вые испытания для защитников желтой веры. Возвращение Амурсаны принесет только горе, внесет смуту… В самом деле, мудр и гибок был Джалханцза-хутухта. Очень скоро китайские торговцы предъявят Кобдоскому округу счет за убытки, нанесенные им при разгроме в 1912 году: вернуть 55 тысяч верблюдов, 75 тысяч лошадей, 400 тысяч голов рогатого скота, свыше 500 тысяч баранов - по курсу 1913 года на сумму около 20 миллионов рублей(80). В округе числилось всего 35 тысяч верблюдов и т.д. Даже если всю наличность собрать - не рассчитаться. Появление Амурсаны - Джа-ламы, само имя которого стало символом борьбы с китайцами за национальную независимость монголов, было неуместным. О чем говорили при встрече Джалханцза-хутухта и Джа-лама, неизвестно. Но только последний не поехал в “свой” хошун, а подался на юг, к границе с Синьцзяном.
Юрту и кое-что для хозяйства ему дал Джальчин-бейсе, у которого он остановился. Князь не забыл, как в 1912 году отобрал Джа-лама у киргизов награбленное у него и вернул все ему. Юрта была не роскошной, но чистой, с хорошим котлом на печке, со всем необходимым. В тишине и безопасности (наверное, впервые) заснул спокойно ее новый хозяин. Богатство - дело наживное…
Джа-лама искал русского друга “Элески”. Но и с Бурдуковым дороги все не совпадали.
Искренне желая помочь Джа-ламе, Алексей Васильевич, запасясь консульским удостоверением, даже просил в жандармском управлении Томска о свидании с ним. У Бурдукова было важное дело в Томске: лично познакомиться с Г.Н.Потаниным, знаменитым сибирским ученым-путешественником, с которым он состоял в переписке, и через него завязать контакты с сибирскими изданиями, интересующимися Монголией. Свидания с Джа-ламой Бурдукову не дали, ссылаясь на то, что у них нет переводчика с монгольского, а главное - поскольку дело находится в ведении Министерства иностранных дел, нужно посылать в Петроград запрос, можно ли разрешить свидание… Оставаться и ждать ответа Бурдуков не мог, тем более что в приемной у него была возможность поразмыслить над реакцией тюремного начальства на его восклицание, что переводчик не
понадобится. “Какой жандарм мог бы разрешить говорить бесконтрольно на непонятном языке с политическим заключенным тому, кто приехал с места его ареста и возвращается туда же?” - пишет Бурдуков в воспоминаниях.(81)
В годы войны с Германией, когда в действующую армию заберут всю молодежь русских фирм, рук так не хватало, что делом приказчика пришлось заняться Аполлинарии Ивановне, жене Бурдукова. Самого Алексея Васильевича еще без конца вызывали в Кобдо, чтобы переводил в консульстве. Потом, с революциями в России, потянулись семьями торговцы на родину, под Бийск, кто куда… Как поступить ему, когда и дело шло, и семья большая, и дом за столько лет заполнился библиотекой, всяким имуществом - как тронешься… Обстановка менялась в крае быстро. Сначала от границы появились русские большевики, потом - белые. Вдруг служащий фирмы Асанова, ездивший за шерстью к южным склонам Монгольского Алтая, привез Бурдукову письмо на монгольском, торопливое, на плохой бумаге, подписанной другом “Дамби-Джянцн”. Он сообщал, что хотел бы встретиться…
И пока Джа-лама собирал единомышленников (ко времени, когда китайцы стали требовать возвращения долгов), его поддерживали пятнадцать князей; пока сколачивал отряд, искал оружие, продолжая творить гурум-молитвы, предсказывать и лечить всех страждущих (лама, как известно, живет на пожертвования верующих), Кобдоский округ наводнили новые герои… Двадцатого октября 1920 года на землю Монголии вступил с частями “дикой дивизии” Унгерн-Штернберг.
Позднее, когда установятся холода, польский профессор Оссендовский, ставший разведчиком белой армии, разъезжая с товарищем-поляком в поисках сведений о красных, после двухдневного маршрута по морозу грелся на почтовой станции за только что сваренной бараниной, когда в юрту вошел “среднего роста монгол в тулупе”, представившийся “Туше-гун”*. И хотя об этой встрече с Джа-ламой я уже рассказала в начале книги, хочу напомнить о ней. Может быть, не в таких именно высоких, патетических тонах назвал тогда себя Джа-лама:
- Я не монах, я - воин-мститель!
- Княжеское звание 5-й степени, введенное маньчжурами и означающее “Защищающий князь”.
Но мысль передана Оссендовским правильно. Джа-лама остался “воином-мстителем”, отправлявшим на тот свет китайцев-завоевателей. Давно, еще в первый год своего возвращения, он послал с приветственным хадаком и подарками богдо-гегену в Ургу письмо, в котором, прося восстановить его в правах хошунного князя, обещал после того приехать служить при дворе правителя монгольского государства. Но приглашения не последовало. Джа-лама оставался как бы вне закона. Быстро развивающиеся события опередили все его планы.
Гаминов из Урги выбьет белый барон Унгерн; он похитит арестованного китайцами богдо-гегена, переправит в Манзушри-хит через гору, возведет на утраченный трон хана и восстановит автономию Внешней Монголии. За все это богдо присвоит ему, освободителю, титул хана, а ламы, поскольку Унгерн исповедовал буддизм, будут именовать его хубилганом Гомбо-Махакалы - Великого Ужасного, но только Белого…
Можно ли было оставаться в стороне от партизанской войны, разворачивающейся в Монголии? Нет! В критический момент глава края Джалханцза-геген обратился за помощью к Б.З.Шумяцкому, который, как бурхан, имел в 1921 году много титулов: член Реввоенсовета 5-й Краснознаменной армии, руководитель операциями против барона Унгерна, уполномоченный НКИД по Сибири и Монголии. Он писал: “… прошу Вас, господин уполномоченный Советского правительства, оказать экстренную помощь посылкой оружия и войска мне, Джалханцза-хутухте, дабы немедленно ликвидировать разбросанные шайки (так ли или вольный перевод? - И.Л.) белобанд и установить порядок в стране. Если найдете возможным удовлетворить нашу просьбу посылкой оружия и войска, то для провоза таковых будет оказана помощь с нашей стороны”(82). Джалханцза-геген предоставит свою ставку для встречи монгольских партизан с представителем Коминтерна…
Что касается Максаржава, то он, успев за это время прослужить при китайцах, станет главкомом при Унгерне, и на запад часть пути из Урги его поедет провожать барон в личном автомобиле. Однако в биографическом очерке о Хатан-Баторе у Х.Чойбалсана, разумеется, об этом ни сло-
ва, зато подробно рассказывается, как при первой встрече барон Унгерн швырнул на стол перед вызванным Максаржавом пистолет, когда услышал от него, что тот друг Сухэ-Батора (который, как якобы сказал Максаржав, “борется за дело монгольского народа и потому мой друг”). И, конечно, “огорошенный прямотой” его, кровавый барон задумывает “лестью и хитростью выведать сокровенные мысли Хатан-Батора”, которого сначала назначит главкомом, а потом отправит в Западную Монголию проводить мобилизацию. Такое вот сочинение…
В Улясутае действительно в ночь на 22 июля 1921 года Максаржав совершит переворот, арестовав и уничтожив белых офицеров и открыв тем самым новую страницу в своей биографии. Рассказывая, как проявился в тот день его военный и организаторский талант, Бурдуков, арестованный и находящийся с семьей в лагере под защитой Максаржава, пишет в воспоминаниях: “… о восстании знали только Хатан-Батор и Джалханцза-геген. В назначенный день перед молитвой Хатан-Батор дал сотенным командирам приказ поднять восстание после того, как закончится молитва. Но и этих минут было достаточно, чтобы кто-то успел предупредить Ванданова… Перед самым восстанием Хатан-Батор разослал по всем направлениям приказ: арестовать всех белых русских и бурят, доставить их в штаб, а оказывавших сопротивление - уничтожить.
Ванданов успел переодеться в дамскую одежду и выехал в Ургу, но на одной из станций его узнали и привезли к нам в лагерь…”(83). Есаула-бурята расстреляли, но его “сердце в экстазе съел Чейджин”.
Работая в Монголии в 1960-е годы, я слышала рассказ своего ровесника, журналиста-монгола, о том, что якобы сам Хатан-Батор Максаржав по традиции, чтобы умножить отвагу, съел сердце врага Ванданова. Но вот передо мной свидетельство очевидца Бурдукова, написавшего в 1927 году известную статью “Человеческие жертвоприношения у современных монголов”. Из нее узнаем, что есаул, бывший ученый лама из Забайкалья, служивший в войсках Унгерна верой и правдой, был так толст, что сало и мясо его были разобраны на лекарства, а сердце досталось помощнику Максаржава, чойжину, который сначала освятил трепещущим сердцем знамя(84).
С этим знаменем Максаржав будет преследовать белых из Улясутая. Но тот же Бурдуков напишет, что успеху восстания “косвенно способствовал” пришедший из своей ставки Джа-лама к Дзасакт-хану. Дело в том, что белые пытались привлечь его на свою сторону, но он “к ним не пошел, порицая монголов за связь с белыми”. Заставив белых отойти от ставки Дзасакт-хана уже после восстания, Джа-лама послал Хатан-Батору письмо, приглашая его обсудить создавшееся положение и дальнейшие действия.
Но встреча бывших соратников не состоялась. Пути их расходились. Максаржав, успешно взаимодействуя с частями Красной Армии под командованием П.Е.Щетинкина и других командиров, до победного конца будет освобождать от белогвардейцев Кобдоский округ. Не проводя никаких аналогий, сообщу современную оценку, которую дает партизану Щетинкину белый офицер в романе Владимира Максимова “Заглянуть в бездну”: “Из мужиков, на германской пробился в офицерство, психологию крестьян знает превосходно, предлагает им комбинацию, которая всех устроит, - за кем идти, чтоб не прогадать… Эта порода живуча, как дикая растительность; он-то сам, может, и сломает голову на своей партизанщине, но именно этот тип человека в конце концов одержит верх в нынешней драке, и ему принадлежит будущее”(85). Поскольку Щетинкин, как пишет академик Б.Ширендыб, “играл видную роль в деле разгрома банды Унгерна в Монголии, освобождения монгольского народа и в укреплении дружбы советского и монгольского народов”(86), он был награжден орденами обеих стран, оставлен в истории выразителем народной силы и чаяний.
Советским боевым орденом Красного Знамени был награжден и Максаржав. Западный край народной Монголии был освобожден, но в монографии Б.Ширендыба о Максаржаве читаем пропагандистские строки, которые нет нужды комментировать: “Однако вскоре в районе Кобдо начали бесчинствовать сепаратисты из шайки ламы Дамбижанцана. Они грабили и убивали аратов, насильно сгоняли население к горе Маажинсан, стремясь отторгнуть эту территорию. Перед Максаржавом была поставлена задача: либо путем переговоров, либо силой оружия образумить зарвавшихся
бандитов. Однако спешный вызов в столицу за новым назначением помешал Хатан-Батору ликвидировать банду Дамбижанцана. Это сделали другие люди, командированные народным правительством”.(87)
Чем не концовка для этой главы? Если поставить точку, можно задуматься о печальном конце мужской дружбы в пору ломки старого и рождения нового государства. Можно оценить усилия партийных историков, создавших безукоризненную биографию одному из друзей.
Но, чтобы окончательно их развести, снова открою книгу Ширендыба. Оказывается, “занятый борьбой с белобандитами на далекой западной окраине”, Максаржав “не имел возможности вступить в МНРП”. И вот теперь, после его возвращения в столицу, Д.Сухэ-Батор, верховный главком, дал ему рекомендацию. И 25 марта 1922 года пленум ЦК МНРП принял решение: “Так как после утверждения народного строя Хатанбатор Максаржав неоднократно сражался с белогвардейцами Бакичем, Вандановым, Казанцевым, Казагранди, Кайгородовым и другими врагами и имеет особые заслуги в деле их разгрома, пленум постановляет: принять его в партию в качестве действительного члена”.(88)
Вот теперь все. С этой поры начнется подлинное вознесение героя, из биографии которого партия заботливо уберет все невнятное… Другой наш герой - Джалханцза-геген, назначенный премьер-министром народного правительства, послужит до своей кончины в 1923 году наглядным примером того, что служители желтой веры были в почете, с ними еще как-то считались.
Что же касается главного нашего героя, то он красным был совсем ни к чему. На роль вернувшегося Амурсаны они нашли своего кандидата. Начальник штаба Кайгородова полковник В.Ю.Сокольницкий в воспоминаниях “Кайгородовщина. 1921г.”, пролежавших долгие годы в спецхране, свидетельствует, что прославленный герой Монгольской революции Хас-Батор был также представлен как вернувшийся Амурсана. “В нашем Кобдоском крае деятельность красных началась в конце мая, когда в Ташанту прибыл с несколькими бурятами и отрядом Байкалова уже названный Хас-Батор. Он приехал сюда из Иркутска с большим почетом… - пишет Сокольницкий. -
Учитывая психику и настроение монгол, красные с большим умением связывали свою пропаганду с религиозными и национальными чаяниями монгол и ловко использовали старинное монголыжое предание о национальном монгольском герое Амурсане… Было объявлено, что настало время исполнения древнего предания и легендарный Амурсана вернулся на родину”. /ГАРФ, ф.5873, оп.1, д.4, л.54/
КРЕПОСТЬ В ПЕСКАХ ЧЁРНОЙ ГОБИ #
Джа-лама ушел на юг, в Черную Гоби*, ушел совсем. Он еще звал с собой Джалханцзу-гегена, передав богатые подарки с посланцами, которые, по словам встретившего их Бурдукова, были разодеты и вооружены маузерами и пятизарядками. Но Джалханцза-геген отослал ответные дары и велел передать, что едет в Ургу.
Приглашая Бурдукова с семьей переждать у него неспокойные времена в Монголии, Джа-лама обещал кров и помощь, не советовал ехать в Россию, где также идет война, где ждут их голод и болезни…
Бурдуков к тому времени был назначен заведующим Прикосогольского района созданного в России Центросоюза. Но он и не думал перебираться к Джа-ламе в такую даль…
Место для своей ставки тот нашел редкостное: в пустынных песках у горной гряды, где пересекались караванные пути от монастыря Юм-бейсе на китайский СуЧжоу. Впереди пути были Цайдам, Тибет…
* Гоби - пустыня. Только в Монгольской Республике (МР) более тридцати местностей имеют это название (Дунд-гоби, Умн-гоби и т.д.). Черная Гоби находится в приграничной с МР полосе Китая.
Опытный проводник, с которым в 1930 году пытался добраться до последнего пристанища Джа-ламы В.Д.Якимов, не нашел ни одного колодца на пути по Черной Гоби. Путника, не знающего в подробности эту гоби, подстерегала смерть от жажды. Ленинградский историк записал в блокнот, что джаламовские места произвели на него жуткое впечатление “дикостью, безжизненностью, безводием и своеобразной красотой гор”. Бесчисленные истории о встречах с разбойниками Джа-ламы, продолжавшими и после его смерти грабить караваны, поддерживали дурную славу местности, остававшейся зоной страха.
Когда художник Н.К.Рерих, глава монголо-тибетской экспедиции, мечтавший воспроизвести “живописный облик земель и народов Центральной Азии”, увидел в маршруте весной 1927 года на холме стены крепости, он отдал распоряжение подняться туда и осмотреть владения Джа-ламы. Но стрелки конвоя, отличавшиеся дисциплинированностью, наотрез отказались сопровождать посланных Ю.Н.Рериха и П.К.Портнягина. И они вдвоем отправились на холм с винтовками и фотоаппаратом…
Торгут из их каравана, живший некогда в этом краю и певший то в пути, то в ночном песню о Джа-ламе, ни за что не согласился повторить ее слова Ю.Н.Рериху. Ученый понял, что это был не только суеверный страх, но и нежелание пускать в заветный мир. “Эта песня, - записал Ю.Н.Рерих, - принадлежала пустыне, и по закону кочевников ее нельзя было исполнять в присутствии посторонних”.
Хеннинг Хаслунд, побывавший там в следующем году после Рерихов, хорошо передал ощущение смертельной опасности, когда каждый в караване, приближаясь к джаламовским местам, “держал палец на курке”.
Европейцы разного темперамента и склада оставили описание и фотографии последней крепости Джа-ламы в Черной Гоби (а Николай Рерих - даже живописное полотно!). Мы воспроизводим снимок, сделанный в ноябре 1928 года Х.Хаслундом-Христенсеном и напечатанный в его книге “Заяган. Люди и боги в Монголии”(89). В предисловии к ней Свен Гедин, расхваливая автора, участника своей центральноазиатской экспедиции 1927-1930 годов, молодого шведа, который восемь лет провел среди монголов в 1923-1925 годах, как один из учредителей датской сельскохозяйственной концессии занимался торговлей и предпринимательством в МНР, говорил на их языке, ел их еду,
записывал их рассказы и песни, улаживал какие-то конфликты, которого монголы называли “Тигр-консул”, объясняет его популярность у кочевников тем, что у Хаслунда был портрет живого бога и хорошие рекомендательные письма. Но вряд ли они помогли Хаслунду, когда в ночной темноте с крепостной стены к нему в седло сзади прыгнул разбойник…
Маршруты известной многолетней экспедиции Свена Гедина, отлично оснащенной по тем временам, в которой были различные специалисты (не только европейцы, но и десять китайских ученых), пролегали там, где авиакомпания “Люфтганза” планировала открыть воздушную линию между Берлином и Шанхаем, где намечалась прокладка автотрассы от Нанкина до Синьцзяна. Расставшись с экспедицией в базовом лагере на Эдзин-голе у Хара-хото, знаменитого Черного мертвого города, Хаслунд шел по Черной Гоби.
Шестнадцатого ноября, когда температура упала до минус 16 градусов, когда отряд смертельно устал от изнурительного маршрута, от холода и напряжения, перед ними всего в 900 верблюжьих шагах вырос силуэт крепости с каменными стенами и башнями. Он показался путешественникам колоссом, возведенным людьми в пустыне. Поскакавшего вдоль крепостной стены Хаслунда, как он пишет, остановил запах дунзы, того дешевого китайского табака, который монголы курили в длинных трубках.
За выступом стены Хаслунд увидел четыре привязанные лошади, но куривших всадников поблизости не было. Он остановил верблюда и хотел дать, как было условлено, три предостерегающих выстрела, но именно в этот миг кто-то плюхнулся сзади него. Взревевший верблюд шарахнулся так резко прочь, что швед выронил погонную палку. Вцепившись в шею “корабля пустыни”, проделывавшего дикие прыжки, он освободился от опасного седока. На три выстрела Хаслунда ответили нервные, беспорядочные залпы. Воцарилась тишина.
Дожидаясь утра, бодрствующие у костра люди говорили:
- Злой край, он не создан для честных людей…
Но когда поднялось солнце, потеплело, путешественники поразились красоте ландшафта. Буквально в ста шагах от
них у ручья, впадавшего в водоем, резвились пять красивых куланов. Они прыгали, играли и, попив воды, поскакали прочь.
При трезвом дневном свете крепость оказалась мертва. Она не была старой, как шепотом рассказывали кочевники у костра: мол, покинутая крепость с обожженными деревянными строениями, может быть, тысячелетние руины… Но еще, оказывается, живо было немало тех, кто, будучи молоденькими подмастерьями, складывал здесь стены, камень за камнем, а теперь про их разбои рассказывали в караванах, курсировавших по Черной Гоби… Поднявшись в башню, путешественники принялись разглядывать край, лишь однажды заселенный знаменитым на всю Азию “Ламой-разбойником”. На юге и западе, описывает Хаслунд, дали закрывала голубая цепь гор Мазуньшань, на севере же взгляд свободно скользил по низким холмам к безграничным степным просторам Северной Монголии… Под горой текла вода, которую при Джа-ламе искусно выложили камнями. Монголы назвали эту местность (не потому ли?) “Богатый источник” - “Баин-Булак”, китайцы - “Источник отвесного склона гуна”. В долине еще сохранились следы оросительных каналов, и всюду - остатки кострищ, свидетели того, что еще недавно здесь кипела жизнь…
Саму крепость Джа-ламы довольно подробно описал Ю.Н.Рерих. Хранительница его музея-квартиры в Москве Ираида Михайловна Богданова, которую двенадцатилетней девочкой вместе со старшей сестрой Людмилой, оставшихся сиротами в Урге, Рерихи взяли с собой в экспедицию “помощницами”, рассказывала мне, что все в лагере смотрели на город Джа-ламы снизу. Но на снимке, который сделал Юрий Николаевич, в кадр попал доктор экспедиции Портнягин. Его фигура - в полувоенной форме, пробковом шлеме перед разоренной, поверженной крепостью - придает снимку свое звучание.
“Войдя в крепость, - пишет Ю.Н.Рерих, - мы быстро поднялись на сторожевую башню и оттуда осмотрели замок, который казался совершенно безлюдным. Потом спустились во двор. Мертвая тишина. Ни собак, ни людей, только кучи мусора. Резиденцией Джа-ламы, судя по всему, служил двухэтажный квадратный дом с плоской крышей и
сторожевыми башнями на углах. К зданию прилегали два двора, обнесенные кирпичными стенами. Здесь находились помещения для телохранителей, конюшни и кладовые. Открыв массивную дверь, мы вошли в просторный зал с очагом посередине. На второй этаж, где располагались личные покои Джа-ламы, вела каменная лестница. Стены и потолки комнат почернели от дыма, в окнах не было рам, а пол мог выдержать не более двух-трех человек.
И все же эта разбойничья цитадель производила впечатление. Мало того, что ее охватывало несколько поясов стен с башнями, сторожевые вышки виднелись и на ближайших скалах и холмах, и в каждой из них, по-видимому, располагался небольшой гарнизон. Здесь же, поблизости от крепости, некогда стояло несколько сот юрт…”(90)
Джа-лама выбрал для своего нового хошуна нейтральный пограничный район. Китайцы называли его Ма-Цзун-шань, монголы - Маджин-шан. Он собрал сюда около пятисот юрт подданных князей из приграничных местностей Цэцэн-ну-ра, Пус-хайрхан-улы, Цэцэн-сартул, а также торгутов из Булугуна, Карашара, Кобун-сайра. Халхов среди его вассалов не было. Никто не мог уйти от него.
В.А.Казакевич в 1924 году записал рассказ своего проводника, который поил верблюдов, когда к нему подъехали пять торгутов и вместе со стадом угнали на Ма-Цзун-шань. Там его определили пасти скот. Он попытался уйти пешком с фляжкой воды, был пойман и получил двести банз, то есть ударов бамбуковыми палками, отлежался, хотя боль в ноге осталась. “И так велико было желание этого человека избавиться от чудовищного обращения, - записал ученый в полевом дневнике, - что он бежал вторично, украв молодую верблюдицу, и пересек через пять суток большую пустыню к северо-западу от Саксэн-цаган-богдо в разгар зимы, питаясь одним снегом. Добравшись пешком до гор Аджи-богдо (верблюдица по дороге пала), он не решился здесь остаться и, боясь близости Джа-ламы, бежал дальше в Гучен, где служил пастухом у китайца. Лишь услышав о смерти ноен-бакши (господина-учителя - И.Л.), бедняк вернулся домой”.91
Главной заботой Джа-ламы был обученный им отряд, насчитывающий более трехсот сабель. Но все вооружены были берданками и карабинами, даже японскими винтовками.
пистолетами - что удавалось захватить у китайцев. Дисциплина в отряде была суровой. Кормился он практически охотой. Осенью, чтобы запасти мясо, в охоте на дзеренов участвовало все мужское население хошуна, до тысячи человек. Джа-лама поощрял удачливых, ловких охотников на барса, диких горных баранов и коз. Чтобы добыть одного аргала (барана), нужно было искусно подняться по крутым отвесным скалам. Но добытчика ждали награда и лучший кусок мяса…
Джа-лама быстро богател, но уже не за счет подношений (какие подношения в безлюдной южной гоби?), а за счет разбоя. Сам он, учитель-лама, этим не занимался. Грабить в буквальном смысле на большую дорогу ездили люди из его отряда.
Об этих грабежах записано немало рассказов на юге Монголии в 1920-е годы. У Ю.Н.Рериха читаем: “Джа-лама любил благословлять приходивших к нему людей и давать им наставления, пока его сообщники убивали паломников и грабили караваны… Один монгольский лама рассказал мне об ограблении каравана, с которым он шел в 1920 году. Много людей было убито на месте; спастись удалось только нескольким ламам, среди которых находился и мой собеседник. Он с ужасом вспоминал о тяжелых испытаниях, перенесенных ими в пустыне, и о том, как один за другим умирали его спутники, обессиленные голодом и жаждой. В крепости Джа-ламы было много узников. Тибетские чиновники и торговцы, монгольские паломники, ламы и пастухи, политические противники Джа-ламы, китайские торговцы из Аньси и Хух-Хото и киргизские аксакалы с Монгольского Алтая - все они должны были собирать кизяк, строить дома, стены и башни в самом центре монгольской пустыни…
Другой собеседник, цайдамский монгол, - продолжает Ю.Н.Рерих, - поведал мне как-то историю своего пленения и побега из лагеря Джа-ламы. Он шел с тибетским торговым караваном по Гоби, в ста милях к северо-востоку от Аньси. Все было спокойно, как вдруг из-за холмов выскочили всадники, поднялась паника. Бандиты налетели на караван и рассыпались, убивая караванщиков и угоняя верблюдов. Предводитель каравана, богатый тибетский торговец, пал в неравной схватке, защищая свои товары. Уцелевших
погонщиков грабители погнали в крепость Джа-ламы, где их заставляли заготовлять топливо и лепить кирпичи. Мой собеседник убил часового и бежал с его винтовкой”.(92)
Интересные записи нашла я в бумагах В.Д.Якимова в архиве востоковедов СПб ФИВ РАН. Историк добрался до известного на юге монастыря Юм-бейсе, записал там рассказ одного из лам. Оказывается, во время пребывания далай-ламы, бежавшего, как известно, от англичан из Тибета в 1904 году в Монголию, на территории страны было собрано для него множество скота, серебра, пушнины. За тысячи верст ехали в Ургу тогда паломники к далай-ламе, и каждый вез ценный подарок. Пришлось в нескольких монастырях создать специальные хозяйства-джасы, пасшие скот далай-ламы, хранящие его дары. Одна из джас была в Юм-бейсе, она существовала и после отъезда далай-ламы на родину. Однако во время монгольской революции 1921 года, боясь конфискации, Лхаса распорядилась вывезти отсюда самое ценное, то есть драгоценности, меха, ткани, металлические деньги. Из Тибета в Юм-бейсе снарядили караван с хорошей охраной. Но лазутчики сообщили о нем Джа-ламе. И караван был ограблен! Нерба (казначей монастыря), рассказывавший об этом случае Якимову, добавил, что только пушнины и дорогих тканей в том караване было более чем на 50 тысяч золотых рублей (50 тысяч янчан). И это была незначительная часть того, что вез караван, доставшийся Джа-ламе!
Кстати говоря, в записках В.Д.Якимова упоминается, что в покоях Джа-ламы, богато украшенных, в Ма-Цзун-шане (а не под Кобдо!) висели “произведения известного монгольского художника Цаган-Джимбу, ургинского ламы, каким-то образом жившего у Джа-ламы. Художнику, однако, не повезло, и за какую-то мелкую провинность его велено было забить насмерть”(93). Исследователь не написал, откуда у него такие сведения. Во всяком случае, история художника Цаган Жамбы требует уточнений. Ю.Н.Рерих в Улан-Баторе в 1926 году видел в Учкоме (то есть Ученом Комитете) портрет Джа-ламы, исполненный его придворным художником. Он изобразил “крепкого мужчину средних лет, одетого в роскошный халат. У него широкое скуластое лицо с плоским носом, смуглая кожа и коротко стриженные седые волосы”.(94) Судьба портрета мне неизвестна.
Из бесчисленных рассказов о Джа-ламе, ходивших по Монголии в 1920-е годы, можно было узнать, что в крепости в пышно обставленной юрте жила как бы узаконенная жена “святого учителя”, которую, как и жену богдо-гегена, называли Дарь-эх; что он был метким стрелком, любил охотиться, особенно на хавтгаев (диких верблюдов), был жесток: провинившихся нещадно наказывал, и т.д.
Но встает вопрос: на что надеялся Джа-лама, чего хотел? Во-первых, конечно, признания, восстановления в правах хошунного князя, то есть возвращения ему печати, пожалованной в 1912 году богдо-ханом. И, по-видимому, не только этого.
Приоткрывает дверцу в заветный мир Джа-ламы последнее письмо Бурдукова к нему из далекого Хатхыла, где тот поселился, датированное 3 августа 1922 года. Письмо было написано по-монгольски; вместе с переводом, сделанным Алексеем Васильевичем гораздо позже, оно хранилось в семье Бурдуковых. В настоящее время монгольский подлинник утрачен, у Е.А.Бурдуковой хранится от руки переписанный перевод. Прочтем его: “Совершенно секретное письмо.
От Элеске.
Глубокоуважаемый друг Дамби-Джанцан-лама!
Преподношу священный хадак, выражая пожелание бесконечного благополучия. Попутно сообщаю, что как я сам, так и жена, дети - все живем благополучно. Хотя в прошлом году белые бандиты и отняли имевшееся у нас прежде имущество и средства, но это явилось выкупом за наши жизни, и мы всей семьей благополучно уцелели.
После того, как я в Джалханцзык-хурэ виделся с Вашими друзьями, посланными Вами для поднесения даншика Самади-бакше (т.е. Джалханцзе-хутухте. - И.Л.), я вскоре приехал в Хатхыл, где и поселился, возглавив работу по казенной торговле нашей страны, живу здесь благополучно до сих пор. Я сам, жена и дети - все мы здоровы, сыты и одеты.
Каким же делом Вы с прошлого года занимаетесь? Как Ваше здоровье? Успешно ли идут дела? К осени слышно было, что Вы с цириками преследовали группу белобандитов на западе и уже вернулись домой. После этого о Вас не слышно было ничего. Этим летом имя Ваше стало упоми-
наться. Появился слух, что как будто Вы с китайцами (?) напали на группу хошунов во главе с Иосту-бейсе на западе Засагтухановского хошуна и захватили их силой. Услышав такие слухи, я, действительно, очень удивился.
Когда закладывалось первоначальное монгольское государство и Палта-ван*, из родственного монгольского рода, принудил алтайских монголов из Шара-Сумэ остаться в китайском подданстве, мой глубокоуважаемый друг Дамби-Джанцан-лама, придерживаясь твердых взглядов, говаривал, что в этой жизни не пойдет по неверному пути Палта-вана и всегда будет приносить пользу роду несчастных монголов. Тем не менее, услыхав такие слухи, я хотя и не поверил, но в глубине души очень огорчился.
С прошлого года я дважды ездил на родину в г.Иркутск по делам службы. С прошлого года вся разнообразная деятельность нового красного строя усовершенствовалась, и мне искренно думается, что действительно наступило начало великого мирного времени.
Сообщаю Вам, что мои мысли относительно нового красного строя, высказанные в прошлом году, приняты во внимание Народными министрами, друзьями возрождения. С прошлого года мои мысли о новом красном строе еще больше укрепились. Вообще возможность людям вселенной жить без страданий и спокойно трудиться заключается только в новом красном строе. Не только сменять старый белый строй, который возник и укрепился во вселенной за многие тысячелетия, но даже перевозить со старого зимника на новый громоздкий хашан для скота трудно, хлопотно и утомительно, поэтому при возникновении нового красного строя были потери, большие страдания и суровый труд, что Вы видели в Астрахани до того, как выехали в Монголию.
После этого наша страна, кипевшая, как расплавленный чугун, прочно утвердилась и стала державой с крепким, как сталь, строем. Он утверждается, занимаясь вместе со многими государствами мира решением различных дел мирного времени. На моей родине все пришло в состояние спокойствия и мира, нет ни внутренней, ни внешней войны,
* Палта-ван, назначенный губернатором Шар-сумэ, был женат на китайской принцессе, китаефил. Будучи противником монгольской автономии, в августе 1912 г. он выслал отряд в помощь осажденному китайскому гарнизону в Кобдо. Здесь речь о его измене своему народу.
солдатские массы вернулись из армии и приступили к работе мирного времени.
Внешние монголы избавились от белобандитов и гаминовцев и, опираясь на нашу красную державу, образовали независимое монгольское государство. Во главе этого нового государств стоит Богдо-Геген, премьер-министром является Самади-бакши Джалханцза-хутухта и много мудрых богатырей во главе с Хатан-Батором. Внешние монголы живут в спокойствии и благополучии.
Когда образовалась первая независимая Монголия, Вы, не щадя своей жизни, искренне и усердно уничтожали врагов на западе, в Кобдо, присоединили к Халхе много монголов, польза этого ясна и известна. Мы все видели, как за Ваши заслуги Вы были награждены и получили печать Хутухты.
Тем не менее, благодаря заблуждениям наших временных белых властей, Вы испытали много страданий, попали в нашу страну, видели горе и радость и благополучно вернулись назад.
Людям, озабоченным думами о служении народу, не всегда выпадает одно только счастье, бывает и страдание. Часто случается, что они и жизни лишаются; поэтому, когда такие люди идут к намеченной цели, не щадя своей жизни, то, хотя современники и не знают о принесенной ими пользе, будущие поколения узнают об этом из истории и биографий.
Думаю, как я слышу и замечаю, дело с прошлого, кажется, дошло до того, что Ваш путь расходится с путем всей массы монголов.
Вообще-то, глубокоуважаемый, поскольку желания мои остаются прежними, я и подумал изложить в этом письме главную мысль и послать Вам. Мне думается, что, коль скоро Вы родились монголом, Вам нужно позаботиться о своей нации и для пользы народа совершить великое дело…”.
Здесь, на самом важном месте письма, в котором и отголосок споров Джа-ламы с Бурдуковым о “новом красном строе”, который бывший ссыльный не принимал, и оценка деятельности Джа-ламы, верности его независимости монголов, нынешняя владелица документа Е.А.Бурдукова,
человек немолодой, много переживший и не верящий, что все можно без боязни за последствия публиковать, забрала у меня письмо. “Отношения с Китаем у нас меняются”, - сказала она многозначительно. Грустно, но ничего не поделаешь: пуганые мы, пуганые на всю жизнь…
В конце письма Бурдуков высказывает пожелание Джа-ламе: опираясь на нашу державу, заставить все монгольские народности, еще находящиеся в подданстве Китая, отложиться от него, возглавить их борьбу и образовать независимое великое Дербето-ойратское государство.
О Джунгарии XX века, вероятно, мечтал и адресат этого письма. Но, как известно, не все мечты сбываются…
“ВОЕННЫЙ СУД ПРИГОВОРИЛ ЕГО К СМЕРТНОЙ КАЗНИ” #
Уверяя Джа-ламу из своего далекого провинциального Хатхыла, что во главе правительства новой Монголии остался богдо-геген, а премьер-министром нового правительства назначен Джалханцза-хутухта, Бурдуков сообщал то, что знал, в чем уверили аратов, далеких от развернувшейся борьбы за власть в Урге.
По “Клятвенному договору”, установленному еще осенью 1921 года, вскоре после захвата власти лидерами народной партии, власть богдо фактически ликвидировалась: он подписывал постановления и указы, принятые народным правительством, а в случае “внутренней смуты или угрозы существования государства” среди многих пунктов “Клятвенного договора” оговаривалось - издавать указы и без его согласия… Лишенный прав на управление страной, богдо мог укреплять желтую веру, а место первого премьер-министра Бодо, пробывшего в этой должности год, занял Джалханцза-хутухта. Цель его назначения заключалась в том, - пишет Б.Ширендыб, - чтобы “рассеять усиленно распространявшиеся среди населения контрреволюционные слухи о наступлении народной власти на религию”(95). Думаю, не скончайся хутухта в следующем, 1923 году, его ждала бы участь всех “врагов народа”.
Первые пятнадцать участников сфальсифицированного “заговора”: Бодо, Да-лама, Пунцагдорж, Тогтохо-гун (его начальник штаба Баир-гун когда-то был расстрелян за то, что перешел на сторону Унгерна, а он, признавший народную власть, все равно получил от нее пулю как “заговорщик”) и другие признались, как говорилось в правительственном сообщении, “благодаря энергичной деятельности Государственной внутренней охраны”. Признались, между прочим, и в том, что “имели определенное намерение через посредство Дамби-Джанцана (Джа-ламы) пригласить стоящее за ним китайское войско”.
В распространявшемся по стране обращении по поводу расстрела Бодо и “его приспешников” говорилось, что они “устроили заговор с целью свергнуть народное правительство и восстановить старое реакционное правительство, подчиненное милитаристским властям Китая…, пытались установить связь с преступным Дамбижанцаном (Джа-ламой), эмигрировавшим в Синьцзян и принявшим китайское подданство в надежде привлечь китайские войска для вторжения в Монголию… преступники пытались организовать заговор с целью свержения Народного правительства и занятия руководящих постов в будущем реакционном правительстве…”.(96)
Обращение, датированное 15 сентября 1992 года, содержало призыв к доносительству: “В тех случаях, когда будут обнаружены вредные для государства и желтой религии дела, любой гражданин имеет право (!!!) сообщить об этом, чтобы вовремя были приняты надлежащие меры”, а также прямая угроза: “После обнародования настоящего обращения любой нарушитель законов, где бы он ни оказался, будет привлекаться к ответственности как человек, совершивший тяжкое преступление. Ему не будет ни малейшей пощады”(97). Народ призывали напрячь все силы, сохранять “единство в деле обеспечения внутренней безопасности”…
Мог ли уцелеть тогда первый враг этой безопасности Джа-лама, “продавшийся” китайцам?.. Его имя олицетворяло контрреволюцию!
И вскоре, 7 октября 1922 года, последовало пространное распоряжение ликвидировать Джа-ламу, начинавшееся словами: “Уполномоченному Народного правительства в Улясутае от Народного правительства. Совершенно секрет-
но, весьма срочно. Причиной такого секретного и срочного распоряжения являются только что полученные от вас письмо за N 87 и пакет, адресованные Центральному комитету народной партии и доставленные вашим доверенным лицом”. Это был донос нового уполномоченного о сговоре между изменником родины Мишидоржем-бейле с так называемым ноен-ламой Дамбижанцаном… Уполномоченному указывалось, как он, якобы ведя переговоры с Джа-ламой, должен арестовать его и немедленно известить о том правительство, а его самого, - говорится в пространном послании, - “везите и избавьте население пограничных хошунов от страданий и мучений, которые не поддаются описанию…”.
Далее в письме от имени народного правительства сообщалось в Улясутай, какие меры принимаются, чтобы “как можно скорее ликвидировать Дамбижанцана и избавить население от страданий и мук”: “Военным советом (не входил ли в него Максаржав, который очень скоро станет военным министром? - И.Л.) разработано специальное указание и к вам тайно направлены командующий восточным погранвойском бейсе Дугаржав, командующий войском Нанзад и дарга (начальник. - И.Л.) Балдандоржи, чтобы встретиться с вами лично и с вашими сотрудниками и в секретном порядке разработать и обсудить подробный план немедленной ликвидации опасного положения. Вместе с настоящим письмом на ваше имя посылаем копию письма помощнику судьи и предлагаем: по прибытии командированных правительством лиц установите связь и в совершенно секретном порядке разработайте подробный план захвата Дамбижанцана, а затем предайте его суду и казните…”(98).
Несмотря на “совершенно секретно” начатую операцию, ровно через три дня было обнародовано специальное обращение народного правительства для разъяснения аратам, чиновникам, служащим, кто такой “так называемый ноен-лама Дамбижанцан, иностранный подданный, бродивший по разным местам и пользовавшийся дурной славой”:
“В период Автономной Монголии, во 2-й год «Многими возведенного», Дамбижанцан добровольно вступил в северо-западный пограничный отряд, проявил героизм и был удостоен высоких милостей. Однако, оставшись затем в Се-
веро-Западной Монголии, он стал заниматься шантажом, обманывал аратов, наносил огромный ущерб монгольскому населению.
Автономное правительство вынуждено было лишить Дамбижанцана всех званий и привилегий. Как русский подданный, он был арестован царским правительством и заключен в тюрьму, откуда вышел после Февральской революции в России. Затем он снова проник в Северо-Западную Монголию и, как прежде, стал обманывать монгольский народ и распространять разного рода провокационные слухи.
С прибытием Дамбижанцана в Монголию автономное правительство опубликовало обращение к народу с призывом не поддаваться провокациям. Оно решительно предупредило, чтобы никто не укрывал Дамбижанцана, после чего тот немедленно бежал в Китай и принял китайское подданство. На пограничной с Китаем территории он организовал свой хошун, воспользовавшись оплошностью обманутых и запуганных им аратов. Там он жестоко эксплуатировал аратов, нападал на торговые караваны, грабил и убивал окрестное население.
Не ограничиваясь этим, Дамбижанцан насильно захватывал и угонял сотни халхаских монголов, переселял их к себе и превращал в своих рабов. За малейший неугодный ему поступок он избивал аратов до полусмерти. Он убивал людей без разбора, не зная удержу. Он грабил и убивал мирное население, причинял народу страшные мучения и страдания и создал невыносимые условия жизни.
Народное правительство располагает совершенно достоверными данными о преступных действиях Дамбижанцана. Настало время перестать относиться равнодушно к безнаказанной преступной деятельности Дамбижанцана, нужно положить конец мукам и страданиям, которые терпят от него араты. Поэтому правительство сочло необходимым принять меры к тому, чтобы немедленно схватить коварного и подлого врага народа Дамбижанцана. Военный суд приговорил его к смертной казни.
Всем чиновникам и руководителям надлежит избавить подведомственных им аратов от постоянной угрозы закабаления, вернуть в родные кочевья тех аратов, которые были
разлучены со своими родными. Надо, наконец, избавить трудящихся пограничных районов от мук и страданий. Правительство уже направило туда в секретном порядке опытного чиновника с цириками.
Особо обращаемся ко всем тем аратам и чиновникам, которые были переселены за рубеж. Полностью осознайте все случившееся и как можно скорее вернитесь в свои родные кочевья, чтобы заняться мирным трудом. Это необходимо сделать ради благополучия нашего народа и государства.
Может статься, что и после обнародования настоящего обращения отдельные несознательные элементы выступят в защиту Дамбижанцана. Но если только они попытаются вызвать беспорядки, станут оказывать сопротивление представителям власти или частям народного ополчения, то немедленно будут преданы военному суду и расстреляны.
Каждый гражданин должен обдумать сложившуюся обстановку, соблюдать полный порядок, не оказывать сопротивления властям.
27-го дня 8-й Луны 12-го года «Многими возведенного»,
10 октября 1922 года, 77”(99).
Вот такой документ, переведенный, правда, очень современными выражениями (“каждый гражданин”, “за рубеж” и т.д.). Несмотря на многословие, повторы и в то же время недосказанность, создается впечатление, что объявить- то объявили о направленных “в секретном порядке” карателях, но боялось народное правительство и Джа-ламы, и выступления в его защиту “отдельных несознательных элементов”.
Заметим, что обнародовано обращение от имени правительства, членами которого были Джалханцза-геген и Максаржав, признавшие, стало быть, что их бывший друг и соратник достоин смертной казни.
УБИЙСТВО ДЖА-ЛАМЫ #
Если Вы откроете солидную книгу Б.Ширендыба “Монголия на рубеже ХIХ-ХХ веков”, изданную Академией наук Монголии в Улан-Баторе в 1963 году, ваше внимание непременно привлечет раздел “Хронология некоторых важнейших событий”. Под каждым годом, начиная с 1882-го и кончая 1924-м, годом провозглашения Монгольской Народной Республики, перечислены важнейшие события, которые должны войти в историю страны этого периода, разумеется с точки зрения классовой борьбы. Опубликованная на русском языке большая монография монгольского историка, долгие годы бывшего президентом Академии наук МНР, начинается с такой фразы: “Переход от капитализма к социализму, начатый Великой Октябрьской социалистической революцией, является основным содержанием нашей эпохи”. (100)
Хронологию в книге открывает дата: “1882 г. - Волнения в монгольских воинских частях в Улясутае”. Под 1900 годом указаны два события: отказ солдат монгольской воинской части от службы и антиростовщическое движение в хошуне Сансрайдоржа. В 1922 году академиком оставлены для истории семь событий (взятие в плен белогвардейского генерала Бакича, принятие народным правительством
решения о лишении феодалов права взыскивать повинности с бывших своих крепостных, прием председателем ВЦИК РСФСР М.И. Калининым первого полпреда народной Монголии и т.д.). Последним важнейшим событием года указана (без даты) “ликвидация банды Дамбиджа на западе”(101).
Без даты потому, что операция с момента принятого 7 октября 1922 года решения будет продолжаться более трех месяцев.
Расчет, что Джа-лама явится в ставку Засакт-хана, где его и должны были схватить посланные народным правительством люди, не оправдался. Не ехал он - и все!
Кстати, после чтения обращения народного правительства о Джа-ламе тут же возникает вопрос: неужели известие о “секретной” операции против него, о том, что его приговорили к смертной казни, не дошло до него? Из его писем астраханского периода к Бурдукову, где он сообщает, что харбинские газеты, посланные русским другом, получает, но хотел бы еще ургинские, следует, что Джа-лама интересовался прессой. Не мог же он теперь - в своей цитадели над гобийскими песками - ничего не читать? Наконец, не только же сведения о движущемся по дороге караване доставляла его разведка. Человек приговорен военным судом к смертной казни, для осуществления операции “секретно” посланы военачальники, о чем оповещен весь народ Монголии, а он остался в полном неведении?
Эта парадоксальная ситуация, между прочим, позволила П.Садецки в ФРГ высказать предположение, что Джа-лама оставил в крепости двойника, который и был убит… Если у Мао Цзедуна, Сталина, Жданова и других вождей были двойники, то почему, мол, у Джа-ламы не мог быть таковой? Но если только остановиться на этом вопросе, он уведет нас в такие дебри… После долгого всестороннего изучения этой личности берусь только утверждать, что Джа-лама не был столь хитроумен и коварен, чтобы заниматься подготовкой своего двойника. Он еще не заставлял принесших ему еду и питье пробовать, опасаясь, не отравлены ли они. Ему как-то было не до всяких козней; что же касается его прошлого, то он “темнил” потому, что оно не было безупречным, как ему хотелось; он не был так образован, как разнесла молва. Считаю, что до двойников дело не дошло.
Кому же был послан секретный пакет в Улясутай в октябре 1922 года? Кто руководил всей этой операцией непосредственно в Кобдоском крае? Оказывается, “инструктором по ликвидации Джа-ламы и комендантом города Улясутая”, как он подписался под своим докладом в разведывательный отдел монгольской армии в Урге после окончания операции, был Харти Кануков, прославленный герой гражданской войны в Советской Калмыкии.
После революции, когда в монгольской армии не осталось ни одного русского офицера-инструктора из тех, что присылало царское правительство, их сменили советские, среди которых были калмыки. Известный деятель революционной Калмыкии, член ВЦИК А.Амур-Санан (на Западе, встретив это имя, тут же вопрошают: “Не Джа-лама ли это, бывший в калмыцких степях как раз в революцию?”) с гордостью напишет: “Калмыки-инструктора сыграли крупную роль в деле организации и обучения монгольской революционной армии и приняли активное участие в ликвидации авантюры барона Унгерна”.(102)
Харти Кануков - “бывший учитель калмыцкого языка в школах, до 18 лет ламаит, с 18-летнего возраста сбросивший с себя тенета религиозных предрассудков и вступивший на путь борьбы с невежеством лам в Калмыцкой области”, как он напишет о себе в 1928 году в антирелигиозной брошюре “Будда-ламаизм и его последствия”, оголтелой и малограмотной, появившейся на свет в пору начавшегося наступления на религии. А “поскольку на калмыцкий еще не переведена библия Ем. Ярославского”, то написал он брошюру для того, чтобы она “хоть немного раскрыла бы завесу религиозного дурмана, открыла глаза и показала бы весь ужас и гнусность шарлатанства лам, зурахчей, эмчей и присных с ними”.(103)
X.Кануков был организатором калмыцких красных частей. С обученным им полком он воевал на Южном фронте, потом - против унгерновцев. Около ста калмыцких инструкторов для Монголии вышли из-под его крыла. О том, что это были за люди, пишет А.Амур-Санан: “Из степных калмыков, которые никогда не выезжали за пределы своего Яндыкомочажного улуса и никогда не держали в руках оружия, вдувая в них пламень классовой ненависти к
угнетателям, Кануков выковал железных героев и беззаветных борцов за революцию».(104)
“Железным героем” был прежде всего сам Кануков. В “Автобиографии боевых очерков гражданской войны Канукова Харти Бадиловича”, составленной им в Элисте 22 октября 1932 года, сообщается: “… в 1921 г. участвовал по ликвидации белобанд генерала барона Унгерна. Под г. Маймаченом с отрядом белобандитского цакарского командира Баир-гуна (некогда, если помните, правой руки Тогтохо-гуна. - И.Л.), в бою при реке Ибицике, Хара-голе и на подступах к Урге; при атаке в бою при р.Ибицике догнал и застрелил из револьвера китайского офицера.
В ноябре 1922 г. руководил ликвидацией банды знаменитого в Центральной Азии афериста - живого бога Дамби-Джалцана, засевшего в построенной им самим крепости, с 300 семей подданных в местности Маджин-сан, на стыке границ Монголии, Синьцзяна и алашанских торгоутов”…(105)
Как говорится в сборнике воспоминаний участников революции в Монголии “С интернациональной миссией”, выпущенном калмыцкими историками в Элисте в 1970 г., Харти Канукова отличали “беспредельная преданность революции, неутомимая энергия, высокое личное мужество, большевистское упорство в достижении поставленных целей”.(106) В книге воспроизведена переснятая нами фотография X.Б.Канукова, сделанная в Монголии в марте 1922 года, когда за усердную службу старшего группы инструкторов командиров в монгольских кавалерийских частях правительство наградило его званием “Тергюн-зерге”, то есть “чиновник первой степени”, носящий красный шарик на шапке и павлинье перо с двумя “глазками”. Красный “ноен” снят в богатом дэли. К десятилетию Народной революции на груди у него появится орден Красного Знамени МНР. В книге “С интернациональной миссией” есть также групповой снимок слушателей Военной академии имени Фрунзе, сделанный в Москве в январе 1924 года, на котором Кануков - рядом с Чойбалсаном и другими посланцами МНР. Авторы воспоминаний свидетельствуют, что в особую группу по уничтожению Джа-ламы, посланную из Урги, входили также калмыки М.Лиджиев, Э.Каблуков и П.Джамбанов. Кануков же был в то время
советником при штабе войск Кобдоского округа и советником разведывательного и политического отделов штаба (как он указывает в автобиографии).
Много всяких историй рассказывали потом об этом событии - убийстве Джа-ламы. И как ни вспомнить (в который раз!) писателей, авторов приключенческих романов, которые упустили такой шанс: написать детектив о Джа-ламе и его убийстве (или в силу заидеологизированности, или потому, что эта личность была подчеркнуто забыта). Говорят, в Монголии в 1980-е годы был создан художественный кинофильм “В берлоге”, рассказывающий об этом убийстве. У меня не было возможности посмотреть фильм, но уже само название свидетельствует о его тенденциозности: не в крепости, не в цитадели, а в берлоге… добили, мол, опасного зверя.
Поскольку эта книга построена на документальных материалах, возьмем описание операции, сделанное Харти Кануковым после ее окончания в “Докладе в разведывательный отдел Монгольской армии в Урге”. Доклад, хранящийся в личном фонде Х.Б.Канукова в Центральном государственном архиве Калмыкии, по его свидетельству, был напечатан в январе 1924 года в ургинской газете “Заря”. Поскольку не имею права редактировать документ, а целиком привести его просто невозможно - не из-за пространности, а в силу нечеткой, не очень грамотной манеры излагать происходившее. Вот начало доклада: “Сведение о белых бандах в южной части Засакту-Хановского аймака было пущено ложно, а на самом же деле был сделан поход для уничтожения (не менее) бандита Дамба-Джамцана”, - изложу суть доклада, его фактическую основу, заключая в кавычки используемые выражения и слова Х.Б.Канукова.
Итак, по приказу Реввоенсовета начальник Государственной внутренней охраны Балдандорж, выбрав для операции Дугэр-бейсе и Нанзад-батора, вместе с ними и пятьюдесятью цириками прибыл из Урги в Улясутай.
Здесь участники операции составили и отправили “подложное” письмо от Делиб-ламы, который сообщал Джа-ламе, что ургинское правительство нуждается в его содействии, что его приглашают занять пост “уполномоченного сайда” в Западной Монголии, что ему хотят выделить
хошун с землей и выдать печать. В конце письма шло приглашение Делиб-ламы приехать в Засагтхан-аймак.
Джа-лама ответил, что приедет с наступлением зимы, и просил выслать ему утвержденную печать его хошуна с представителем.
В ноябре были отправлены в сторону крепости Джа-ламы пятьдесят цириков из Кобдоского полка с несколькими калмыками, называвшимися торгутами, под командой М.Лиджиева в местность Гун-Тамга, пятьдесят цириков из Улясутая под командой Баир-вана в Иткимиджит-бемле-хошун. Официальной версией их продвижения было начало борьбы с “белыми шайками” на юге аймака.
В декабре Дугэр-бейсе и Нанзад-батор с четырьмя цириками поехали в гобийскую ставку Джа-ламы. “Представители” везли не только приглашение, но и просьбу поспешить с приездом, чтобы “усмирить Тангут-Урянхай”, то есть тувинцев, отделившихся от монголов. Вслед за “представителями” отправился и Балдандорж с двадцатью пятью цириками. В Улясутае была создана комендатура (комендант X.Кануков), куда были собраны еще пятьдесят цириков-улясутайцев, а также из Кобдо. Было решено, что в случае гибели Нанзад-батора и Дугэр-бейсе Балдандорж должен был ворваться в ставку и “взять силой” Джа-ламу с помощью ста цириков, двигавшихся следом из Улясутая, а также, - пишет Кануков, - “собрав наличные силы, должен был двигаться я сам”.
Тем временем в самом Засактхан-аймаке по распоряжению улясутайского уполномоченного сайда в Иткимиджит-бейле-хошуне были собраны “особенно подозрительные единомышленники Джа-ламы”: Сартул-Цецен-ван, Засакту-хан и др., - чтобы обсудить, какие земли отводить Джа-ламе, его хошуну, естественно находясь “под негласной охраной”.
Далее же произошло следующее. Джа-лама принял “представителей” “подозрительно”, в присутствии телохранителей. И в первый день, докладывал Кануков, его “не удалось убить”. Дугэр-бейсе, разоткровенничавшись, рассказал, как плохо теперь народу Халхи, настроенному против нынешнего правительства; что он сам, “бывший белый”, не надеялся вырваться из красной Халхи; что будда помог ему лицезреть великого ламу, надежду несчастных халхов…
“Настроение Джа-ламы сразу же изменилось, и он сейчас же выслал всю охрану из юрты и стал сообщать,
что он давно мечтает об этом и теперь сделать переворот легче, ибо он займет, согласно приглашению, место уполномоченного сайда в Западной Монголии… что он уже ведет переговоры с Президентом Китайской Республики в Пекине относительно занятия Монголии и передал в Пекин большие суммы денег для организации военных отрядов и что эти отряды весною этого года должны вторгнуться в Монголию со стороны «Коко-Хото».
Между прочим, Президенту он писал, что в Ургу пришли какие-то проходимцы из России - Ринчино, Охтин, Джамсарано, Хува и другие (всех знает по имени! - ИЛ.) - и обманным путем ввели в заблуждение монгольский народ и захватили власть…”(107).
Вдумаемся, мог ли это говорить Джа-лама. Или так уж переродился “Амурсана” - мститель китайцам? А если он так осведомлен о жизни монгольской столицы, что знает по имени всех приехавших из Советской России “инструкторов”, то почему же он тогда не знает, что всенародно объявлено по Монголии, а не только в Урге, что он, Джа-лама, как преступник приговорен к смертной казни? Мне кажется, что, передавая беседу Дугэр-бейсе, для придания ей масштабности автор доклада присочинил за несчастного Джа-ламу, зная, что тот уже никогда его не опровергнет. Тем более что в завершение беседы, как докладывает Кануков, “представители даже немного погуляли”, то есть выпили. Передержки и фальшь ощутимы и дальше: “на радостях Джа-лама поднес Дугуру девять белых подарков (обычай, делаемый для почетных гостей), вошел в неограниченное доверие чуть ли не сводного брата; Джа-лама показывал ему оружейный склад, личное оружие и ценности, похвалялся, что Монголия теперь в его руках и осталось только проглотить ее”.
Вот, мол, какого опаснейшего преступника удалось обезвредить! Наконец Дугэр-бейсе пригласил Джа-ламу в отведенную ему юрту, чтобы научить ориентироваться по карте, и тот без охраны последовал за ним. Увидев вошедшего Джа-ламу, цирик Даши упал перед ним, “благоговейно сложив руки”, прося святого ламу благословить. Дугэр сел рядом с Джа-ламой, Нанзад-батор “в качестве лакея” стал подкладывать дрова в огонь.
Закончив молитву, Джа-лама поднял руку над головой Даши, чтобы коснуться ее, благословляя. И тут молящийся Даши схватил эту руку, другую - Дугэр-бейсе, а Нанзад- батор вскочил и выстрелил в упор, попав Джа-ламе в шею.
Наверняка найдутся люди, которые назовут убийство во время моления, благословения коварным. Я же здесь хочу подчеркнуть, что, согласно докладу Х.Б.Канукова, убил Джа-ламу, которого держали за руки, Нанзад, сражавшийся под его знаменами в Кобдо в 1912 году, когда его почитала вся Степь. В примечании к “первой в монголоведческой литературе научной биографии Хатанбатора Максаржава”, написанной академиком Б.Ширендыбом и переведенной М.Гольманом (автором примечаний), которую я не раз цитировала, он представлен так: один из первых ворвался в крепость Кобдо в 1912 году вместе с Максаржавом; один из первых вступил в партизанские части, формировавшиеся Сухэ-Батором в 1921 году; один из командиров народной армии, действовавшей совместно с бригадой П.Щетинкина. Теперь этот “один из первых” стал действительно первым. Нанзад-батор “уложил” Джа-ламу в упор.
Джа-лама крикнул, мол, когда был схвачен:
- Что вы хотите со мной сделать ?
На крик кто-то из людей Джа-ламы вошел в юрту, но, увидев произошедшее, бежал. “Остальные два цирика в это время захватили оружейный склад и сделали несколько выстрелов в воздух, - докладывает дальше Кануков. - Никто из приближенных не кинулся спасать”. Был устроен митинг, на котором подданные Джа-ламы “не то что изъявили покорность, но были очень рады освобождению от деспота-изверга…”.
Пять человек, доверенных убитого, “самых отъявленных злодеев”, в том числе лама Наган-хамбо, палач Сономдорж и китаец (повар?) по имени Тюмди-Баир, были принародно расстреляны; пристрелили и собаку Джа-ламы, бросившуюся его спасать.
После убийства в юрте Джа-ламы, как написано в докладе, “случился между Дугур-Бейсе и Нанзад-Батыром маленький инцидент; по словам первого, второй стал присваивать разные ценные вещи Джа-ламы; тогда во избежание тайного расхищения ценностей согласились явно по-
делить их между собой и цириками; ценности были разделены на 6 частей и забраны как добыча”.
Но не волнуйтесь, читатель, все будет хорошо, революционное сознание победит! Кануков докладывает дальше разведывательному отделу монгольской армии в Урге: “Дугур-Бейсе об этом инциденте сообщил прибывшему следом Балдан-Доржи и по прибытии в Улясутай сдал ценности под опись со своими тремя цириками в комиссию, а часть Нанзад-Батыра с одним цириком была захвачена (выделено мной. - И.Л.) Балдан-Доржи в общий склад…”.
До 2000 голов овец и коз, 50 коров и сарлыков были розданы подданным Джа-ламы; остальной же скот - около 1000 верблюдов, 250 лошадей, 800 овец и коз - проданы с аукциона в пользу государственной казны. Личное имущество Джа-ламы и оружие, запас муки и других продуктов отправлены в Ургу. Подданные (около трехсот юрт) до распоряжения правительства были оставлены в Засагтхан-аймаке.
И наконец, в Улясутае был созван съезд князей аймака “для окончательного разбора деяний Джа-ламы и успокоения края”.
Остается только уточнить дату убийства. Доклад был написан Кануковым после ликвидации Джа-ламы, поскольку он был инструктором этой ликвидации (так!) и комендантом Улясутая в конце декабря 1922 года. Но напечатан доклад в январе 1924 года. Точной даты нет.
В автобиографии Х.Б.Канукова 1932 года сказано так: “Дамби-Джанцан был убит в январе 1923 г. …В феврале 1923 г. я был отозван в Ургу и опять принял бригаду и (?) готовящееся контрреволюционное выступление для свержения монгольского народно-революционного правительства, которым руководила жена богдо-хана. Организация была своевременно разгромлена, все главные руководители арестованы и расстреляны, также несколько хубилганов”.(108)
После этого дела, очевидно, “инструктор по ликвидации” и засел за составление доклада. Потом, пока дарги читали-разрешали его к печати, подошел следующий год, в январе которого и был опубликован этот доклад в ургинской газете “Заря”.
Итак, как свидетельствовал X.Б.Кануков, Джа-лама был убит в начале январе 1923 года. По лунному календарю, в конце года черной водяной собаки (1922).
Известна и другая версия убийства Джа-ламы, уводящая нас в царство легенд. Впрочем, было бы противоестественным, если бы их не оказалось! Ее рассказал Хеннингу Хаслунгу в 1928 году молодой князь из рода Чагехин-бейле (?), представившийся шведу ни больше ни меньше, как “помощник и правая рука” Джа-ламы в Баин-Булаке. По этой версии, конец Ламы-разбойника, “самого опасного врага созданного монгольского социалистического государства”, был осуществлен “известным своим мужеством князем Балдандоржем” (то есть самим начальником Государственной внутренней охраны народной Монголии).
Он, возглавлявший посланную из Урги для уничтожения Джа-ламы “сильную экспедицию из монголов и русских”, оставил в ущелье за много миль от крепости в Черной Гоби шестьсот своих воинов. Одевшись как высокий лама, Балдандорж продолжил путь лишь с двумя выбранными князьями. Дозорным форпостов Джа-ламы они объясняли, что идут к нему с важным посланием от “живого бога” из Урги (то есть богдо-гегена), который просит помощи у “свободных монголов”, чтобы поднять “восстание против русских”!
Трое переодетых в ламские одежды посланцев были гостеприимно приняты в крепости и много дней строили планы с “предводителем разбойников”. А между делом изучали они крепость; когда же убедились в ее неприступности, Балдандорж предложил свой “умный план”…
В течение двух дней он не покидал своей комнаты; посещавшие его видели лежащего тяжелобольного, а друзья говорили о нем как о смертнике. На третий день Джа-ламе сказали, что Балдандорж при смерти и его последнее желание - получить благословение хутухты. Когда Лама-разбойник, придя, склонился к мнимому умирающему, тот выхватил револьвер и всадил в него все патроны. И, прежде чем ворвавшиеся охранники добежали до комнат гостей, отрезанная голова “бессмертного” Джа-ламы была выброшена через дверь (?) во двор крепости. А в следующие мгновения убийца предстал перед растущей толпой воинов (в тексте - “ужасно шумящих”!) и, на их глазах, съел окровавленное сердце их мертвого предводителя.
Глядя на отрезанную голову, видя, как Балдандорж съел сердце Джа-ламы, став обладателем его силы, обитатели
крепости бросились бежать. Кто-то был убит, кто-то вступил в войско Балдандоржа. Те, кто спасся в только им известных убежищах Черной Гоби, стали …наводить ужас и страх на мирных путешественников по пустыне… Именно среди тех, кто смог исчезнуть, оказался и он - молодой князь Чагехин-бейле.
Он рассказал Хаслунду, что хоть и велело правительство Урги провезти голову Джа-ламы на пике по степям Монголии, кочевники до сих пор не уверены в его смерти.
У костров шепчутся кочевники о том, что быстрый, как стрела, вороной конь Ламы-воина исчез со своего места из конюшни Баин-Булака и его великолепного, ювелирной работы седла не было среди добычи, которую увез Балдандорж в Ургу; наконец, что дикие сторожевые собаки, которые на толстых цепях стояли перед замком Ламы-воина, по сей день бродят поблизости от руин крепости в ожидании, когда вернутся их хозяева…(109)
Так было через несколько лет после убийства Джа-ламы. А почти через семьдесят, в 1991 году, написал мне Петер Садецки из Геттингена, что купил в Америке серебряное седло Джа-ламы.
ПРИКЛЮЧЕНИЯ ГОЛОВЫ #
Разве ночной грабитель будет ставить на высоком месте издали зримый город? Какие думы и мечтания тревожили седую голову Джа-ламы, которую долго возили на копье по базарам Монголии?.. Николай Рерих.(110)
Если отойти от документов - делового доклада “инструктора по ликвидации Джа-ламы” Х.Б.Канукова и сочинения “правой руки” хозяина крепости, то в рассказах народа, который всегда все знает, конец операции Государственной внутренней охраны революционной Монголии выглядел так.
На площадке в центре крепости участники операции, к которым прибавились подъехавшие Балдандорж с цириками, разложили большой костер. Топлива в крепости - сухого аргала (помета) и сучьев для тысячи сторожевых огней, для юрт - нашлось достаточно. Дым и свет огромного костра, в котором горело тело бывшего неуязвимого святого, поднявшиеся над вершиной холма, были видны далеко вокруг. Это было великое жертвоприношение новой Монголии, начавшей борьбу с контрреволюцией.
Сердце Джа-ламы, по легендам, по праву досталось бесстрашному разведчику Нанзад-батору, а может, и Ду-
гэр-бейсе, чтобы приумножились их смелость и отвага. Но потом эта деталь будет опущена в литературе, которая благодаря манере выдавать желаемое за действительное будет названа социалистическим реализмом. Примером его трактовки фактов может служить документальная повесть М.Колесникова “Сухэ-Батор”, изданная для комсомольцев в “Молодой гвардии” в 1959 году в серии “Жизнь замечательных людей”. В ней, говоря о созданной 16 июля 1922 года Государственной внутренней охране, Сухэ-Батор удовлетворенно высказывается: “Наконец-то мы создали свою ВЧК. ГВО будет карающим мечом в руках народа. Мы должны следить, чтобы свобода, которой мы с вами добились, не попала обратно в руки внешних захватчиков и местных феодалов. Для того, чтобы не потерять эту свободу, надо беспощадно бороться против врагов, углубляя революцию”.(111)
Конечно, Сухэ-Батор руководил работой сотрудников Государственной внутренней охраны, “расставлял людей, с искусством опытного следователя разгадывал все уловки врага”. И вот как в повести, написанной на основе материалов, предоставленных автору в Монголии партийными руководителями, фиксируется подвиг Нанзад-батора:
“Ликвидировать банду Сухэ-Батор поручил Нанзату, одному из испытанных партийцев (!).
Вызвав Нанзата, Сухэ-Батор положил ему руку на плечо и сказал:
- Твоей группе поручается покончить с Дамби-Жанцаном. Не выполнив задания, не возвращайся. Возьми эту саблю от меня лично в подарок. Пусть она снесет голову бандита. Я разработал подробный план уничтожения банды. Давай обсудим его…
Спустя некоторое время в здание, где проходило заседание Центрального Комитета, ворвался народоармеец в запыленной одежде.
- Мне к Сухэ-Батору! К товарищу Сухэ-Батору! Банда Дамби-Жанцана уничтожена… - говорил он оторопевшим часовым. - У меня срочный пакет.
Сухэ-Батор вскрыл конверт и вслух прочитал: «Дамби-Жанцана убили. С бандой покончено. Нанзат».
Все на русский манер зааплодировали. Цирику налили огромную пиалу чаю. Он сидел на диване, пил чай, ел бор-
циги и рассказывал о последних днях Дамби-Жанцана - Джа-ламы, последней надежды богдо-гэгэна”.(112)
Тем временем (возвращаясь к событиям в крепости), пока одни посланцы правительства упаковывали вьюки с джа-ламовскими богатствами, другие коптили голову Джа-ламы и натирали ее солью. Это был старинный способ сохранить от тления шарил, останки святых. Теперь о нем вспомнили совсем для другого. Решено было выставить голову Джа-ламы перед всем монгольским народом, чтобы все в Степи убедились: тот, кто, по легендам, в молодости съел в Тибете листья от одинокого дерева жизни, дающего бессмертие, тот грозный святой, со ссылкой которого простые кочевники связывали германскую войну и беспорядки в России, приведшие к свержению белого царя, и беспорядки в своей стране, был смертен. Его больше нет. Его победило народное правительство.
Насадив Голову на пику, ее доставили в Улясутай, высоко поднимая, как флаг, демонстрируя народу на базарной площади. Потом повезли в Ургу, и суеверные араты, встретив процессию, скакали прочь. Как бесценный трофей, прибыла Голова на пике к зданию правительства в Урге.* Не знаю, был ли тогда еще жив Джанханцза-геген, умерший в том 1923 году, но Максаржав безусловно лицезрел Голову. Военный министр, некогда друг и соратник Джа-ламы, не был сентиментален; он твердо знал, с кем ему по пути.
Вот как выглядел он, военный министр народного правительства Монголии, по описанию Н.С.Соркина, приехавшего летом 1923 года в Ургу инструктором монгольской армии: “… среднего роста, хорошо сложенный, с военной выправкой, красивый человек лет 45. Одет он был в щегольский шелковый халат василькового цвета с национальным орнаментом, опоясанный широким синим кушаком, в красочно расшитые гутулы. Поверх халата была надета желтая курма (короткая безрукавка), на которой красовался советский орден Красного Знамени”(113). В 1926 году к нему прибавится орден Боевого Красного Знамени 1-й степени, только что утвержденный в МНР, и Максаржав был первым,
* Молва называет точную дату ее появления в столице : как только всадник привез ее, умер Сухэ-Батор.
кто получил эту награду. Он познал настоящую славу и признание при жизни. Достаточно было ему вернуться в Улан-Батор из Советской России в 1925 году без косицы*, как его примеру последовал личный состав армии. Инструктор вспоминает, что ко времени их приезда в столицу Монголии “без кос ходили лишь несколько молодых руководителей партии и правительства”; что и тогда монголы “строго соблюдали древний обычай ношения кос, только ламы наголо брили голову”. И никакие дискуссии в казармах не помогали. Но когда остригся сам Максаржав, “во всей армии началась массовая добровольная ликвидация кос”.(114) Он переживет Джа-ламу на четыре года, скончается на пятидесятом году жизни в 1927 году.
Что касается главкома революции Сухэ-Батора, то он неожиданно умер в феврале того же 1923 года. С подачи соратников Чойбалсана, что “смерть вождя - дело рук врагов”, М.Колесников напишет в повести для серии “Жизнь замечательных людей”: “Врачебная комиссия установила отравление ядом. Все тело Сухэ-Батора было сожжено до черноты мазями лам-знахарей. Факт убийства был налицо. Но знахари-ламы и маньчжурский доктор куда-то исчезли”.(115) Тема старинной манеры убирать политических противников с помощью яда в годы борьбы с контрреволюцией в народной Монголии будет очень актуальна. Про жену больного, почти слепого богдо рассказывали, что она без конца подсыпала яд в чаши врагов…
Что стало бы с Головой дальше в Монголии, трудно предугадать. Новая жизнь набирала силу буквально каждый день. В 1924 году, когда умер богдо, была провозглашена республика. Зеленый дворец богдо-гегена было решено сделать музеем. Созданный Ученый Комитет (Учком, как его назвали) назначил заведующим его Андрея Симукова, приехавшего в Монголию с последней экспедицией П.К.Козлова. Русский географ останется в МНР, после отъезда экспедиции будет увлеченно работать в Учкоме и объездит страну, собирая материалы для большого атласа. Он погибнет в годы массовых репрессий, и его имя не скоро будет возвращено науке.
* По заведенному в маньчжурское правление обычаю, все светские мужчины, в отличие от брившихся лам, не стриглись и носили сзади косицу, доходившую почти до кушака дэли.
Тогда же, в 1924-1925 годы, Симуков с энтузиазмом собирал экспонаты для первого национального музея МНР. Меха, драгоценности, дорогие ткани, зеркала и т.п. - все что принадлежало скончавшемуся богдо-гегену. что подносили ему, первому святому ламаистской церкви в Монголии, верующие, а также посланники других стран, что приобретал он, любитель всяких редкостей, было вытащено из дворца на распродажу. Ревсомольцы убеждали заведующего, что и портреты богдо-гегена и его жены написанные Марзан Шаравом по их заказу, должны быть выброшены из музея. В комнатах второго этажа сваливалось все, что могло пригодиться историкам закончившейся революцией эпохи.
Предметом ревностных забот заведующего музеем, ученого-географа, был первый этаж. Рядом с чучелами животных, остававшихся во дворце, ждали табличек и вообще музейного оформления окаменевшие яйца динозавров, привезенные Эндрюсом из Южной Гоби. Сюда доставлялись все новые и новые находки, привозимые из экспедиций Учкома по стране. Здесь расставлялось оружие времен Чингис-хана, часть которого была найдена в курганах экспедицией П.К.Козлова. Страстный географ, Симуков мечтал показать в музее богатство природы Монголии. Только такие редкости его могли заинтересовать. Что же касается наспех замумифицированной головы Джа-ламы, которую сдали в образованный Учком, то Симуков просто не знал, что с ней делать, куда девать.
До головы ли государственного преступника было, когда в только что провозглашенной республике главным стало только все новое, с чем должна была проснуться страна завтра…
Забыли про шарил последнего богдо-гегена, который еще сделали ламы. Потом исчезнут мощи его прежних перерождений. Торжественно лишь были перенесены из дворца в народное правительство печати богдо - реликвии государства.
Председатель созданного Учкома Ц.Жамцарано был озабочен тем, чтобы в суматохе упразднений, новых реформ и отрицания старого сохранить под крышей комитета, из которого позже вырастет национальная Академия наук, старинные рукописи и ксилографы, редкие книги, листы которых украшают драгоценные камни, серебро и золото, и многотомные Ганжур и Данжур*… Благородной задачей
* Ганжур - “Перевод слов Будды”; собрание священных текстов буддизма (108 томах); Данжур - сутры, комментарии к ним, грамматика (225 томов).
сохранить культурное наследие, не дать пропасть ему в худоне (провинции) были заняты все первые экспедиции Учкома. В них работали преподаватели и студенты Петроградского университета. Среди них был Владимир Казакевич, имя которого теперь навсегда связано с Джа-ламой, вернее - с его головой.
Те, кто сдал Голову после ее публичной демонстрации в созданный Ученый Комитет, полагали, что она несомненно представляет научный интерес. Она должна была также оградить монгольский народ от дальнейшего появления самозванцев Джа-ламы, хорошо погулявших в Степи. Впрочем, если подтвердится версия о двойнике, оставленном Джа-ламой в крепости, писал мне еще в 1991 году из Геттингена П.Садецки, то медсестра, дантист Унгерна Бианка Тристао, “не ошиблась, когда встретила Джа как шамана в 1926 году недалеко от Урги, жившего потихонечку в стороне…”.
И все же, наверняка, тем, кто передавал Голову в Учком, казалось, что она поможет раскрыть тайну человека, который, по мнению одних, работал еще на царскую охранку, а по мнению других, наоборот, взялся сотрудничать с красными и помог заполучить барона Унгерна. Подробно и лестно, даже с неким уподоблением Джа-ламы русскому реформатору Петру Великому, который служил ему примером, написал, как уже говорилось, академик И.М.Майский о Джа-ламе в книге “Современная Монголия”, на последней странице которой стоит дата - март 1921 года. Проследив “бурную карьеру честолюбивого монаха” до ухода на границу с Синьцзяном, Майский вопрошает: “Кто знает, какую еще роль в истории Монголии ему суждено сыграть?”.(116)
Через семьдесят два года, отвечая на этот вопрос, мы можем сказать, что партийное руководство новой Монголии сделает Джа-ламу знаменем контрреволюции, под которое уже в 1922 году были поставлены известные деятели, популярные в народе люди, расстрелянные по сфабрикованному обвинению. И это стало началом репрессий против новой и старой интеллигенции, кровавый след которых протянется на долгие годы. В известной мере и в крестовом походе монгольской партократии, предпринятом против ламаизма, когда синонимом самого слова “лама” станет “контрреволюционер”, фигура Джа-ламы сыграет свою роль.
Его голова, снятая наконец с пики и лежавшая теперь в Учкоме, была, вероятно, сильным потрясением для студента Казакевича, приехавшего летом 1923 года в Монголию на практику. “11 сентября я выехал из Урги по югозападным аймакам. - начнет он свой отчет потом. - Учкомом мне были даны поручения обследовать южную часть Тушету-ханского аймака в отношении интересных ископаемых и археологических остатков…”. Но и тогда, и в последующие полевые сезоны 1924 и 1925 годов Казакевич для себя собирал материал о Джа-ламе, расспрашивал проводников и аратов, записывал их рассказы, сколько и какие у него были имена, пытался выяснить его происхождение. И наконец, возвращаясь осенью 1925 года в Ленинград, пятого октября он добыл в советском полпредстве удостоверение на право провоза опечатанного в Кобдо ящика без таможенного досмотра…
О чем думал В.А.Казакевич, увозя тайком Голову в Ленинград, нам уже ни за что не догадаться. И не будем гадать. Только я живо представляю, как он проводил дни и ночи в тесном купе поезда рядом с тем ящиком. Сейчас из Улан-Батора до Москвы можно добраться скорым за 4,5 суток (потом ночь ехать до Петербурга), а в 1925 году поезда шли медленнее. До самой границы сидел тогда студент у окна, стараясь угадать в однообразном пейзаже ее приближение. Вот протягивает он таможеннику бичиг (бумагу) с печатью советского посольства. Тот приветливо улыбается: “Баяртай!” (“До свидания!”), - и проходит в следующее купе. А Казакевич с облегчением опускается на свое сиденье, под которым скрывается ящик с Головой. Представляю, как с вокзала на вокзал, из вагона в другой вагон перетаскивается этот ящик… И вот наконец-то набережная Невы, Кунсткамера. Казакевич победно вскрывает ящик перед коллегами. Такой экспонат добыл для музея! И в целях конспирации, предосторожности, чтобы не догадались, не вернули, просит не называть, а записать: “Голова монгола”…
Я думала об этом, воссоздавая в воображении живые картинки, когда держала в МАЭ эту постаревшую невзрачную бумагу - удостоверение 1549, выписанное В.А.Казакевичу “на право провоза ящика без таможенного осмотра в адрес Этнографического музея АН СССР, выданное полпредством СССР в г.Улан-Батор”.
Голова Джа-ламы, убранная навсегда в запасник музея до каких-то лучших времен, оставалась невостребованной все эти годы.
Лишь раз, в 1937 году, доцент университета, сотрудник Института востоковедения В.Д.Якимов запросил разрешение сфотографировать, как значится в бумаге, “мумифицированную голову монгола”, необходимую ему “как документация в работе и иллюстрация к плановой работе «Национально-освободительное движение Монголии и роль ламства». Но ему было тогда отказано. В резолюции ученого секретаря Академии наук значилось: “Если нет еще работы, то для чего иллюстрировать”.
Теперь нет в живых людей, способных удостоверить, что экспонат Музея антропологии и этнографии 3394 - голова Джа-ламы. Ведь в документе значится: “Голова монгола”.
- Не исключено, что эта голова Джа-ламы, резонно объяснил мне заведующий отделом антропологии И.И.Гохман. - Но для установления этого должна быть создана экспертная комиссия.
В который раз посетовала я на “конспиратора” Казакевича и отчетливо представила, как пройдет время, которое безжалостно называют “санитарным”, и вообще некого будет спросить, что за голова монгола, почему она оказалась в музее и т.д. И возможно, что человек, наткнувшийся на экспонат 3394, в конце концов все же докопается, что эта Голова - свидетельство драматических событий в истории Центральной Азии. И, “раскрутив” судьбу Джа-ламы, напишет он, как я, о том, какими трудными путями прорывался прогресс в Степь, кто был среди ее вождей в начале XX века, расскажет о преклонении перед ними (все-таки не о любви!) и коварстве, о крушении веры и нашем суеверии.
“ПРОКЛЯТИЕ ФАРАОНА” #
У Джа-ламы, как известно из мемуаров, была мстительная память: человек, снискавший его гнев, мог считать себя погибшим. Работая в архиве Петербургского филиала Института востоковедения, я не единожды задумывалась: не мистика ли в самом деле - все, кто был связан с Джа-ламой, погибли, а не скончались от старости, если отрешиться, конечно, от тех чрезвычайных событий, которые определили судьбу их поколения. И каждый раз я вспоминала тогда о “проклятии фараонов”. Хоть и доказано было, что участники вскрытия гробниц египетских фараонов умерли в разное время от какого-то заражения, но от той, некогда страшной тайны не потерялось, дошло до нас мистическое представление, что “фараоны” могут проклясть, что есть в нашем подлунном мире фигуры, встреча с которыми кончается этим проклятием.
Расскажу здесь о судьбе нескольких людей, чьи встречи с Джа-ламой использовала в книге. Если помните, в самом начале ее приведена эффектная сцена гипнотического лечения монгольского пастуха Джа-ламой, описанная Фердинандом Оссендовским (1878-1945) в популярной, изданной на нескольких языках книге “Звери, люди и боги”. В конце войны, к нему в Жулвин, в предместье Варшавы, приезжал
лейтенант вермахта барон фон Унгерн-Штернберг. Наутро литератора, автора почти ста книг, отвезли в госпиталь, где он скончался от болей в желудке.
В монгольской литературной газете “Утга зохиол урлаг” 8 декабря 1989 года появилась заметка, написанная по сообщению польской прессы. В заметке говорилось, что сын или племянник “кровавого барона” приезжал в Жулвин неспроста. Как известно, лама в 1921 году предсказал в Урге барону смерть от красных, а Оссендовскому - когда Унгерн напомнит, что время его пришло. Далее в заметке сообщалось, что Оссендовский знал о кладе Унгерна и в одной из своих книг, мол, опубликовал не относящуюся к тексту карту Монголии, на которой помечено место этого клада - в верховьях Онона или возле Нарантолгой, у нынешнего госхоза “Жаргалант” (“Счастье”!). Награбленное же Унгерном было навьючено на 250 верблюдах! В заметке сообщалось, что поляк, подписавшийся под сообщением “Белая рука”, геолог Витольд Михаловский искал и не нашел клада.
Любопытно, что все легенды об этом кладе связаны с Оссендовским. То, мол, он рассказывал, что сам видел, как Унгерн в монгольском храме отдал хутухте документ, по которому передавал все свое золото желтой церкви, но при условии, если за ним через пятьдесят лет никто не придет в Монголию от его имени. По другой версии, двадцать четыре ящика по четыре пуда золота каждый Унгерн успел отослать с монголами через границу, но, не дойдя до Хайлара, попав в бой с красными, монголы закопали тот клад… Подобно чингисхановскому, миф о кладе “кровавого барона” вдохновлял немало энтузиастов разбогатеть с его помощью. Сообщалось вдруг, что какую-то часть награбленных денег Унгерн отдал продвигавшемуся на восток Оссендовскому, чтобы тот передал в Пекине его жене, китайской принцессе. Но тот не смог выполнить поручение, поскольку не добрался туда. Так или иначе имя Оссендовского связывают с кладом Унгерна в Монголии, вновь и вновь листая его книги. Но не каждый обращает внимание на то, что в “Зверях, людях и богах” тот описал священнодейство Джа-ламы, на котором не должен был и присутствовать.
Имя Оссендовского, разнесшего по всему свету тайну врачевания Джа-ламы, претерпело любопытную трансформацию: если после публикации книги “Звери, люди и боги” в 1920-е годы о нем писали, что это человек исключительно-
го мужества, приключения которого “почище Джека Лондона”, то через полвека в литературе осталось имя человека, не умевшего помолчать и разболтавшего то, что не следовало.
Выросший в России, учившийся в Петербургском университете, он преподавал физику и химию в Сибири до переворота, потом был советником Колчака и еще накануне падения его правительства выполнял поручение адмирала исследовать Урянхай и Западную Монголию. Готовясь к экспедиции туда, профессор собрал и изучил книги, карты. Но попал туда не по своей воле, бежав уже от большевиков, и пришел в Улясутай, имея при себе злополучную для него карту, изданную Котвичем и Коростовцом. Ее-то и будет он через много лет показывать своим варшавским знакомым, намекая на причастность к кладу. Сохранившаяся после всех передряг карта, вероятно, выглядела путеводителем, иллюстрацией к новому “Острову сокровищ”…
Всю социалистическую эпоху пролежали его “Звери, люди и боги” в спецхранах советских и монгольских библиотек. Ни к чему были сибирские зарисовки автора с натуры, как, например, ранней весной после вскрытия “отца Енисея” увидел он среди льдин в огромном количестве трупы офицеров, солдат и казаков бывшей армии адмирала Колчака и других казненных контрреволюционеров. “Мое сердце, - пишет автор, - содрогнулось, когда я посмотрел на результаты кровавой работы Минусинского Чека. Сотни трупов с изувеченными лицами, с отрезанными головами и руками, с полусожженными телами плавали на поверхности буйной реки в поисках погребения… Я прошел вдоль всего среднего течения Енисея и всюду наталкивался на эти страшные следы большевистской работы”(117).
Спасаясь от расправы, Оссендовский бежал на восток, выменяв у красноармейца новые брюки на “винтовку с сотней патронов и два маузера с 60 патронами”. Он стал на сторону белых в боях на монгольской земле. Видя, как драматически развиваются события, он, естествоиспытатель, профессор, стал разведчиком… И умер с чьей-то помощью в оккупированной фашистами Польше.
А в самом начале войны (Великой Отечественной), в сорок первом году, в бою за Ленинград погиб историк-монголовед В.Д.Якимов, не видевший живым Джа-ламу, только его голову, но в течение ряда лет собиравший мате-
риал для повести о нем под названием “Святой Бандит”. Погиб, между прочим, и писатель Борис Лапин, опубликовавший в журнале “Знамя” в 1938 году рассказ о Джа-ламе “Буддийский монах”.
В заявке 1937 года, сохранившейся в личном деле Якимова в архиве востоковедов СПб ФИВ РАН, он, оговаривая, что еще “желательна командировка в МНР на 2,5 месяца”, писал, что повесть эта в 6-7 печатных листов может быть окончена им в октябре того же года, а цель ее - “разоблачить святого перерожденца Амурсаны, сделать тем самым невозможной попытку японцев или лам возродить Амурсану для своих реакционных целей и империалистических устремлений”(118).
Теперь, когда все уже разоблачено в том числе и тот 1937-й, ставший символом репрессий, год, на который и в Монголии приходится пик разгрома ламаистской церкви, а сам стиль приведенного отрывка из заявки на повесть свидетельствует о страшном времени, можно сказать, что в Монголию Якимов больше не попал и повесть не написал. И осталось в его фонде кроме стенограмм лекций по новейшей истории Монголии, разоблачающих ламаистскую церковь, множество записочек в пол- и менее тетрадного листка (историком использовались не до конца исписанные тетради школьников) с самыми разными заметками. Например, о том, что паломники в Тибет (куда ходил Джа-лама) берут с собой сушеное мясо и просо; как описывает Н.М.Пржевальский охоту на медведей и диких яков (очевидно, чтобы поточней рассказать об охоте Джа-ламы) или П.К.Козлов в книге “Монголия и Амдо” - потоп, захвативший стадо животных в узком ущелье, смявший и вынесший их трупы, с пометкой Якимова: “Дать разговор об удивлении одного, откуда в устье ущелья так много костей животных”… Конечно, это были милые подробности к истории Джа-ламы, перенасыщенной ужасами и кровью. Историк тщательно изучал литературу, расспрашивал о герое будущей повести. Из его заметок к задуманной главе “Любовные утехи” (что за повесть без них?), которые при всем желании по прошествии стольких лет не проверить, узнаем, что у Джа-ламы, как у богдо-гегена, несмотря на принятый в ламаизме обет безбрачия, была официальная жена из Цецен-сартул-хошуна. В 1924 году она, по сведениям Якимова, еще жила под Улясутаем, рассказывала, как пожила в богатстве и какие ей оказывались почести, как супруге хутухты. Что касается обещанных “любовных
утех”, то историк формулирует их в духе 1930-х годов, записав: “У него был штат наложниц”. Он свидетельствует, что В.Казакевич, работавший в Западной Монголии в 1924 году, когда в худоне после расправы с Джа-ламой широко обсуждались подробности его жизни, встречал по всему югу края “наложниц” Джа-ламы, и чаще всего это были метиски - от китайцев, киргизов, русских и других национальностей. Русские торговцы уверяли студента, что он не мог не заразиться сифилисом. Словом, помечает в конспекте этой главы Якимов, “женщины, кутеж и охота”. Эти пристрастия были яркими приметами разложения верхушки…
Вся будущая повесть должна была быть окрашена колоритом разоблачения ламства, начиная с клеймящего названия “Святой Бандит”.
Повесть была задумана в момент наступления партии на ламскую церковь. Летом того 1937 года Якимов, не получив разрешения поехать в Монголию, работал в архивах Бурятии, побывал в закрытых дацанах. Он подготовил сводку наступления на буддийскую церковь в Бурятии, в которой к тому времени были закрыты 33 дацана. Из нее следовало, что за одиннадцать лет, в 1918-1929 годах, пропало всего три дацана (один сгорел, другой сам закрылся, третий разрушили белые), за восемь же месяцев - на август 1937 года - подряд ликвидировано девять дацанов. С возмущением докладывал историк, вернувшись осенью в Ленинград: “местные советские партработники, не долго думая, а может быть, подстрекаемые и подталкиваемые чужой, провокаторской, враждебной рукой, принимаются за ликвидацию имущества дацана. Их рассуждения четки, прямолинейны… Раз религия вредна, она отживает свой век, то все ее атрибуты, предметы культа больше никому не нужны. И эти “ревнители культуры” вместе с вредителями, провокаторами и врагами народа из лагеря контрреволюционных бурят-националистов и японских агентов так и поступают “…
В этом документе под названием “Кто должен отвечать за сохранность музейного имущества дацанов в Бурят-Монголии”(119) он уже называет - известных работников Института культуры Бурятии: Б.Барадийн, Ванданов, Радна Базаром, Донгидэн и др… Не вдумываясь в то, что происходит, Якимов, как честный коммунист, возмущается: “Уничтожаются ценные, подчас высокохудожественной работы картины; разбиваются и ломаются редкой, тонкой работы
бурханы; приводятся в негодность, разбрасываются по полу храмов и двора книги, ксилографы и рукописи или просто сжигаются и т.д.”.
В этом докладе, естественно, не увидевшем света, Якимов бесстрашно сообщал, что взрывать динамитом огромный, почитаемый субурган Кижинского дацана ездил сам первый секретарь райкома партии Михайлов, рекомендованный Якимову в Улан-Удэ в обкоме партии как “самый лучший и активный безбожник”…
Через два года Якимов в том же обкоме партии в присутствии руководителей Бурят-Монгольской республики обвинит тогдашнего первого секретаря обкома К.А.Бирюкова в том, что именно он “санкционировал сожжение фигуры 16-метрового деревянного Майдари местной бурятской резьбы, хорошей работы”. В резкой форме говорил тогда собравшимся о “варварском отношении к имуществу ликвидированных дацанов” в Бурятии Якимов, как начальник комплексной экспедиции Академии наук СССР, снаряженной по распоряжению вице-президента академии О.Ю.Шмидта для отбора музейных экспонатов из закрытых бурятских дацанов.
Груды расплющенных, покореженных бурханов, свезенных в Улан-Удэ из дацанов всей республики, увидели на базе утильсырья приехавшие члены экспедиции, сотрудники Института востоковедения, Музея истории религии, Эрмитажа, МАЭ. После встречи в обкоме партии, едва начав работу, Якимов “молнией” Шмидта был отстранен и отозван в Ленинград. Не помогла и пространная телеграмма, которую он послал из Улан-Удэ по главному адресу: “Москва, Кремль, Сталину”, в которой, сообщив о том, что экспедиция столкнулась с “варварским отношением к имуществу дацанов”, обвинил руководителей обкома партии Бурятии “в намеренном разрушении ценнейших памятников феодальной буддийской культуры”.
Это при том, что доцент Якимов оставался признанным научным разоблачителем контрреволюционной роли ламаизма, а не только читал курс лекций на эту тему в Ленинградском университете и Институте живых восточных языков имени Енукидзе, писал диссертацию, публиковал в “Безбожнике”, “Антирелигиознике” и других газетах и журналах статьи, в которых доказывал, что ламаизм - “религия отчаяния и безнадежности”, что “монастырская культура совершенно лишена национального облика”, что
за счет народа кормилась огромная армия паразитов - лам-контрреволюционеров…
Якимов в этом не сомневался: он был так обучен, это была идеология его поколения. И тем достойнее в его биографии смелый протест против уничтожения памятников буддийской культуры.
Судя по всему, Василий Дмитриевич был не из трусливых. Свое обвинение бурятских руководителей он писал в октябре 1937 года, когда уже были арестованы коллеги по монгольскому кабинету ИВАН, работавшие буквально за соседними столами, В.А.Казакевич и Ц.Жамцарано, когда один за другим исчезали сотрудники других кабинетов института.
Как свидетельствует известный монголист Н.Н.Поппе в воспоминаниях, изданных в Америке в 1983 году, из девяноста сотрудников Института востоковедения в Ленинграде были репрессированы в те годы сорок. Якимов не был в их числе.
Его в 1937 году как раз восстановили и в партии, и иа службе, хоть и с допуском “только к общим, не имеющим государственной важности и значения архивным материалам по его теме”, как начертал в резолюции тот самый ученый секретарь Академии наук, который не разрешил ему фотографировать голову Джа-ламы.
В.Д.Якимов всегда был “на крючке”, но совсем по другой статье, хотя еще студентом, как значится в его деле, “проявил политическую беспечность и благодушие в отношении бывшего ректора Ленинградского восточного института, монголиста Амагаева, оказавшегося врагом народа”. Уволили же и исключили из партии Якимова в 1936 году за то, что скрыл свое происхождение: он оказался сыном и внуком забайкальских кулаков! Во всех автобиографиях, множившихся в те годы, он писал, что с шестнадцати лет, в конце 1920 года, “мальчишкой вступил в партизанский отряд Каратаева, где работал частью за границей, в Маньчжурии по реке Аргунь, частью в разведывательном эскадроне”, что “при ликвидации белых и их переходе границы в районе Маньчжурии в отрядах ЧОН часто приходилось бороться с налетами белых банд из-за границы”. Как это происходило, вероятно, можно узнать из каких-нибудь мемуаров. Якимов их не оставил.
Семь лет прослужил он, последние годы - в Монголии, там и решил идти на восточный факультет. Отбиваясь от обвинений в кулацком происхождении, еще в 1935 году
Василий Дмитриевич вынужден был сочинять жуткие объяснения: “У отца или действительно было имущество в виде скота в том размере, как он об этом мне писал и говорил или же он скрывал от меня истинное положение вещей, вводя тем самым и меня в заблуждение и не давая мне возможности сделать определенные выводы, т.е. отказаться от связи с ним и разоблачить его”.(120)
Из его родной деревни Кути бдительно сообщили в ленинградский Институт востоковедения не только о количестве скота в хозяйстве отца ученого, но и о том, что в 1929 году были раскулачены его дед, дядя, сестра Прасковья, которая сумела скрыть свое кулацкое происхождение и пролезть в ряды партии, но была разоблачена и исключена из ее рядов. Откликом трагедии семьи Якимовых осталась подшитая в личном деле, из которого приведены все цитаты, телеграмма из Читинского округа: “В семье несчастье выезжай немедленно = сестренка”.
В личном деле научного сотрудника ИВАН дознание о его происхождении занимает самое заметное место. Далее сведения лаконичны: 3-13/IХ-41 г. - на строительстве оборонных сооружений, 16/IХ-41 г. - уволен в связи с уходом в ряды действующей Красной Армии. И копия справки 1947 года жене 3.А.Шильниковой о том, что В.Д.Якимов погиб на Ленинградском фронте в конце того же сорок первого…
Выросшая в семье русских торговцев в Урге, попавшая по комсомольской путевке в ЛГУ и окончившая также восточный факультет, Зинаида Алексеевна осталась в блокадном Ленинграде с восьмилетним сыном Алтаем, спасла его, забрав к себе в госпиталь, где принимала раненых. Они прокочевали с госпиталем всю войну. Зинаида Алексеевна была контужена, закончила войну в Лодзи. Вернувшись в Ленинград, она рассылала запросы о муже во все инстанции, вплоть до канцелярии Сталина, пока ей не выдали официальную бумагу, что он “пропал без вести”, то есть неизвестно, где именно сложил голову. Ни жилья, ни библиотеки мужа не было. Но она успела выполнить его волю: перед уходом из Ленинграда той части народного ополчения, куда он был назначен политруком, он сумел позвонить и попросил отнести все его папки в Институт востоковедения. В них сохранились до наших дней не только стенограммы лекций В.Д.Якимова по Монголии, главы его диссертации, разоблачавшей ламаизм, но и рабочий материал повести о Джа-ламе, ставший теперь документами: монгольский дневник В.Казакевича, переводы пи-
сем Джа-ламы, записи бесед о нем с А.В.Бурдуковым в 1936-1937 годах и т.д. С трудом дотащив архив мужа в институт, Шильникова узнала, что Алексей Васильевич Бурдуков, с которым муж, задумав повесть о Джа-ламе, часто общался, которому было уже под шестьдесят, арестован…
Ученый-практик, оставивший свой след в истории Монголии, А.В.Бурдуков (1883-1943) попал на запад этой страны в конце прошлого века, нанявшись мальчиком к купцу Мокину, и провел там лет тридцать. Он занимался торговлей, потом наконец заработал самостоятельно; познакомившись с известными монголоведами там же, в Западной Монголии, по их совету начал записывать местный фольклор. Еще в 1910 году он писал профессору В.Л.Котвичу: “Мое все образование заключается только в окончании церковно-приходской школы”, - и просил объяснить, “какую пользу получат те, кто изучает быт монгол?.. Какой же интерес изучать вымирающее племя? Я себя ставлю на уровень рудокопа, копающего алмазы. Он знает, что они ценны, но почему?”(121).
С женой и четырьмя маленькими дочерьми оказавшись в центре революционных событий, Бурдуков стал их участником и летописцем. Его корреспонденции в русских газетах и журналах, воспоминания, обширная переписка являются ценным источником изучения истории Западной Монголии 1910-1920-х годов.
Джа-ламу он знал лучше многих, делил с ним ночлег в бедной юрте и выполнял его заказ на “генеральское пальто” из России, беседовал, фотографировал, когда тот гостил у него на заимке в Хангельцыке, бывал на торжествах в роскошной ставке Джа-ламы, писал ему письма в ссылку… Он не побоялся сохранить письма Джа-ламы после его убийства и всех перипетий гонения на лам, после своего первого ареста в Ленинграде в 1934 году, в пору бурного доносительства и чистки академии в предвоенные годы. Сохранила письма и семья Алексея Васильевича после его ареста в начале войны.
“Фактов обвинения или документов, подтверждающих мою вину, ни одного не было”, - написал он родным, сообщая, что обвинен за командировку в Китай 1922 года и “встречу с консулами и более ранние знакомства с царскими чиновниками” (см. письмо на с.206). Осужден
Бурдуков был военным трибуналом по известной статье 58, п.1-а УК РСФСР, но по кассации суд РСФСР заменил ему расстрел десятью годами заключения в Сиблаг. Там в сорок третьем году в лагере под Тайгой умер он, как писали и о блокадниках, от пеллагры, то есть голодного поноса. Лечь в могилу рядом с отцом, дедом, прадедом на погосте Коркиной деревни не довелось хорошему русскому человеку с его “безупречным трудовым стажем”, просившему в шестьдесят лет наше правительство “получить право дожить остаток дней своих на севере Урала в глубокой деревне”. И негде поклониться его праху.
Неизвестно где, на какой пустоши ленинградские деятели “Большого дома” зарыли останки кандидата исторических наук В.А.Казакевича (1896-1937), расстрелянного в Ленинграде 20 декабря 1937 года. Важный участник документальной истории о Джа-ламе, Владимир Александрович владел монгольским, маньчжурским, бурятским (а также немецким и французским, согласно анкете) языками. Высокообразованный ученый был участником пяти экспедиций Ученого Комитета МНР за экспонатами для коллекций Учкома и Азиатского музея в Ленинграде, работавших по всей Монголии в 1920-е годы. Высоко ценятся специалистами его археологические находки и исследования по даригангам и др.
У перспективного монголиста кроме всего прочего была, как пишет в воспоминаниях о “коллеге и друге” Н.Н.Поппе, “способность разыскивать всяких интересных людей”. На сей раз он опоздал: Джа-лама был мертв. Но, как мы уже знаем, Казакевич нелегально, непонятно, для чего, вывез его голову из Монголии в Ленинград… Это было осенью 1925 года. А далее…
“С 1928 г. начались несчастья, т.к. тогда отказали в паспорте за границу по причинам, оставшимся более или менее неизвестными”, - жаловался он в письме 1932 года, когда вырвался за границу и потому не побоялся написать В.Л.Котвичу, успевшему навсегда уехать из России, поскольку был поляком.
Не укрыться было от грозных времен Казакевичу в его обустроенном, казалось, на долгую жизнь, кабинете, который, как мне рассказывала 3.А.Шильникова, вдова В.Д.Яки- мова, красноречиво свидетельствовал о любви ученого к старой Монголии. Со стен на множество книг и словарей
взирали буддийские божества, танки, написанные ламами- художниками нетускнеющими минеральными красками; рядом с рукописями “дышала” старинная курильница, источая аромат можжевельника…
Напуганный процессами (профессора Рамзина и другими), разбирательствами в академии, он, “сын чиновника, мелкого дворянина”, с которым, как сообщал в анкетах, порвал связь в 1917 году, писал, стараясь доказать благонадежность, недостойные рецензии, воспринимаемые сегодня как политические доносы. Вот отзыв его об очерках экспедиции 1923-1924 годов ботаника Н.Павлова, сотрудника козловской экспедиции, “По Монголии”, изданных в 1930 году в Хабаровске: “книга гнилого либерала”, “чудные, наивные своей откровенностью образчики восприятия внешнего мира ушибленной Октябрем российской интеллигенции”, “вредные идеологические установки”, “джеклондоновщина, эпигонство”… В рецензии он сравнивал Павлова с Николаем Рерихом, который “через голову бушующей на Востоке революции протягивает руку американской денежной интеллигенции”, которая, зайдя в идеологический тупик, на знамени своем большими буквами пишет слово “теософия”. И вообще, - писал Казакевич, - “на 13-м году Октября в определенной среде мелкобуржуазной интеллигенции, в частности научных работников и естественников притом, сильно еще удерживается дух доморощенных Гумилевых и заграничных Лоти, Фарреров и иже с ними. Основной перелом этих настроений, отмеченный т.Сталиным в шести условиях, еще не наступил тогда. Началом сдвига в политических и идеологических колебаниях этой части старой интеллигенции нужно считать впечатление, полученное от процесса Рамзина с компанией и Кондратьевщины. Сомнительно, чтобы Павлов поддерживал все свои точки зрения теперь, на грани второй пятилетки, под впечатлением успехов первой, что, конечно, не избавляет его от ответственности за свою книгу”(122). Бранясь в адрес автора почти узаконенной в те годы обоймой: “душок расовой отчужденности”, “псевдонаучная халтура”, “слишком мелко плавает для того, чтобы подражать Джеку Лондону” и т.д., - Казакевич не упускает мелочей: “Автор признается, что по причине любви к экзотике он все свои закупки продовольствия делал в китайской фирме (пренебрегая, по-видимому, монгольской кооперацией и советскими организациями)”…
С болью и грустью читается в наши дни эта паническая демонстрация благонамеренности, тем более что известно: она не помогла автору.
Следственное дело N 25261 архива УКГБ СССР по Ленинграду и Ленинградской области (до закрытия в 199! году) начинается постановлением об аресте от 13 сентября 1937 года, из которого следует, что В.А.Казакевич “является агентом иностранных разведывательных органов и по их заданию занимается шпионской деятельностью”. Статья 58, п.1-а, по которой были осуждены все монголисты, да и не только они…
Впервые держа в руках подобные документы, я растерянно перебирала в папке какие-то квитанции с перечнем изъятых при обыске 30 августа (!) предметов: одного фотоаппарата, двух китайских ножей, двух монгольских монет и других “шпионских” вещей, натыкалась на какие-то фамилии понятых из жакта, на переданные какие-то кому- то важные (раз сообщены) сведения о том, что опечатанная комната в 24 квадратных метра и пр.
Я была в том доме на 4-й линии Васильевского острова - почти у Академии художеств, недалеко от Невы, - и почти реально представляла, как это было.
В отличие от забайкальского демократа Якимова весь облик Казакевича (и эспаньолка в особенности) был благородным, взгляд - возвышенным и недерзким. Н.Н.Поппе пишет в своих “Реминисценциях”: “Казакевич, который всегда боялся ареста и вел себя очень осторожно (выделено мной. - И.Л.), все-таки совершит ошибку: в 1932 г. предпринял поездку во Францию и Германию, прибыл в Берлин за несколько дней до захвата Гитлером власти. В Германии он встречался с проф. Лессингом, в Париже - с Пелье и Лессингом… Накануне его поездки я поинтересовался у директора института Ольденбурга, почему младший научный сотрудник едет за рубеж, а я, старший, не могу. “Если бы Вы знали, какую работу выполнял Казакевич, Вы бы отказались от разрешения сами”, - ответил он. Можно лишь догадываться, какую…”(123).
Между прочим, не комментирую эти слова, потому что расспросить уже некого, а автор воспоминаний, 90летний Николай Николаевич Поппе скончался недавно в Сиэтле.
Но еще раз прочитав это место в его “Реминисценциях”, вдруг вспомнила, что в деле Казакевича стояло буднично в строчку:“Агент-провокатор”…Определение остается непонятным, поскольку на мой запрос начальник под-
разделений Управления МБ РФ ио Санкт-Петербургу и области, как теперь называется наше КГБ, ответил, что у них “сведений о сотрудничестве Казакевича в 1930-х годах с органами госбезопасности не имеется”. Официальное письмо датировано 6 февраля 1992 года. Нет оснований не верить. Но вернемся к следственному делу 1937 года.
На первом же допросе 1 сентября на просьбу следователя: “Перечислите всех ваших знакомых в Ленинграде” Владимир Александрович назвал двадцать шесть человек, указывая адреса, а если точно не помнил, то этаж, парадное…
На допросе 10 сентября расширил список.
А 23 ноября подписано признание: “Я являюсь агентом японских разведывательных органов и по их заданиям проводил шпионскую и подрывную работу в пользу Японии”.
Ровным, аккуратным почерком следователя занесено в протокол:
- Кем Вы были завербованы?
- Агентом японской разведки, идеологом панмонголизма Жамцарано…
На портрете, увеличенном с маленькой, на документ, фотографии, в монгольском кабинете ныне Санкт-Петербургского филиала ИВ РАН в ряду фотографий известных ученых рядом с А.М.Позднеевым - немолодой, не очень ухоженный, смотрящий прямо в объектив Цыбен Жамцарано (1880-1937), исследователь языка, фольклора, этнографии монголов, стоявших у истоков современной монгольской филологии, создания ее Академии наук. В 1900 году он окончил Иркутскую учительскую семинарию, куда был принят, между прочим, на единственную стипендию бурят-буддистов; в 1920 году командирован Дальневосточным секретариатом Коминтерна в Монголию; в качестве Уполномоченного Монгольского временного правительства и ЦК Монгольской народной партии ездил в Москву для установления отношений между Монголией и РСФСР и т.д. Когда в МНР раскрыли ламский “заговор” и пошли повальные аресты, его выслали в Ленинград. Здесь с 1932 года Жамцарано жил при буддийском храме в Старой деревне, в его общежитии. Заведующий монгольским кабинетом Н.Н.Поппе без конца подавал руководству Института востоковедения ходатайства и прошения за своего немолодого сотрудника. В них он писал, что Жамцарано слаб зрением, что у него порок сердца и ревматизм, что живет он “в одной комнате с рядом лиц, мешающих
научной работе, и комната к тому же служит приемной для управдома в вечернее время” и т.д. “За выдающиеся, пользующиеся мировой известностью труды по фольклору бурят и монголов” Президиумом Академии наук СССР в 1935 году ему была присуждена докторская степень.
Листая уголовное дело Казакевича, я поняла, что этот немолодой, нездоровый человек, не по своей воле попавший в хмурый, сырой Ленинград, целыми днями разбиравший монгольские рукописи, в 1937 году был объявлен организатором шпионского центра…
- Где и когда Вы были завербованы Жамцарано? - спрашивал следователь у Казакевича.
И он чистосердечно отвечал:
- В Монголии, в Улан-Баторе, летом 1925 года. Знаю его с 1923 года, когда по рекомендации профессоров Кот- вича и Владимирцова я был принят в число сотрудников Учкома, фактическим руководителем которого с момента основания был Цыбен Жамцарано… Летом 1925 года, перед моим отъездом в СССР, в Улан-Баторе Жамцарано на его квартире в беседе со мной о моей предстоящей работе в Советском Союзе предложил мне сотрудничать с японскими разведывательными органами и принять задание по шпионской деятельности на территории СССР.”
И выходит, что в сентябре 1925 года, когда В.А.Казакевич, возбужденный удачей, что таможня не посмела вскрыть ящик, опечатанный полпредством, ехал в поезде с головой Джа-ламы, он вез задания от Жамцарано! Вот они, я выписала их из дела: “1) в Ленинградском восточном институте наметить людей, которых можно использовать в контрреволюционных целях; 2) выявлять и сообщать японской разведке подробные данные о подготовке кадров для работы в Японии, Китае и Монголии, связи студентов, их поведение в быту и личные качества… и 3) собирать для японской разведки шпионские материалы о расположении, количественном составе и вооруженности Красной Армии”! Требуются ли комментарии?
С тоской читала я дальше, как наговаривал несчастный Казакевич: и что по указанию Жамцарано он передал в Улан-Баторе резиденту японской разведки Эрхим Бату “спецкарту одного из пограничных районов МНР” (вероятно, все ту же карту Котвича-Коростовца. - И.Л.), сообщил о дислокации, количестве и вооружении воинских частей на восточной границе Монголии - в пограничных районах Дариганга и Егудзыр”. И предстали исследования ученого по
даригангам, принесшие ему известность, в его показаниях следователю так: “Сведения о работе Дариганга я собрал лично при посещении района в 1925 году, о районе Егудзыр - мне передал инструктор штаба монгольской армии Халилов”.
А вот как “убедительно” вредил ученый в Ленинградском восточном институте: “срывал производственный план Академии наук, способствовал приему в аспирантуру заведомо непригодных кадров, чем нанес ущерб государству…”, “В ИВАНе и ЛВИ до последнего времени существовала шпионско-вредительская группа, руководимая Н.А.Невским и П.И. Воробьевым…”.
Сто семнадцать исписанных листов в уголовном деле Казакевича!* Тут и показания М.И.Тубянского, также потом расстрелянного: “В 1931-1932 гг. Жамцарано использовал поездку Казакевича в Париж от Академии наук для связи “Японо-Бурятского контрреволюционного центра” в Ленинграде с Пеллио Полем”… Тут и записи следователя:” Допрошенные Воробьев, Амагаев, Жамцарано подтвердили, что Казакевич является участником шпионско-диверсионной организации, созданной японским органом”. В показаниях Тубянского названо 45 “лично завербованных” им! В показаниях Жамцарано - 38 человек… На допросе 30 декабря 1937 года, когда уже не было в живых Казакевича и других, среди участников шпионской организации назовет он ламу Агвана Доржиева, ученого Б. Барадийна, врача Балжира Бадмаева, управдома тибетской миссии в Ленинграде Доржи Жамцарано, Эрдени Батухана, Цогто Бадмажапова и т.д.
На допросе П.И.Воробьева, бывшего советника правительства СССР в МНР, потом директора Ленинградского восточного института имени Енукидзе, еще 23 августа В.А.Казакевич был назван среди участников контрреволюционной троцкистской организации… Среди листов следственного дела Казакевича: “Виновным полностью признал… Полностью изобличается показаниями Воробьева и Тубянского (оба осуждены по 1 категории)”…
Вот “Обвинительное заключение”. В нем сообщается: " …установлено, что Казакевич был завербован в 1925 году
* Ссылку на источник привести не могу, поскольку архив УКГБ Ленинграда и Ленинградской области в настоящее время передается на хранение в архив, до недавнего времени известный как Государственный архив Октябрьской революции и социалистического строительства Ленинграда, а это дело долгое.
в Улан-Баторе (Монголия) лидером панмонголизма - резидентом японской разведки Жамцарано Цыбен (арестован, сознался).
Казакевич в 1925 г. выехал из Монголии в СССР с заданием проводить шпионскую работу на территории СССР в пользу Японии, получив явку к агенту японской разведки - бывшему лектору ЛВИ Воробьеву П.И. (осужден по 1 категории).
Через Жамцарано Ц. и его агента Бальджи Бамбаева (в 1931 г. бежал в Маньчжурию) передал японской разведке шпионские материалы: а) о количестве и вооружении воинских частей, расположенных на восточной границе Монголии (в районе Егудзыр и Дариганги); б) подробные характеристики на студентов, обучавшихся на спецсекторе ЛВИ, командируемых на нелегальную работу в Японию”…
В грубом сером конвертике лежит листок с грифом “Совершенно секретно” - акт о том, что осужденный к расстрелу Комиссией НКВД и Прокурором СССР 16 декабря 1937 г. Казакевич расстрелян 20 декабря 1937 г. в Ленинграде”.
Следом в деле подшито заключение военного прокурора ЛВО от 31 августа 1989 года о том, что на основании статьи 1 Указа Президиума… от 16 января 1989 года В.А.Казакевич реабилитирован.
Никто из родственников Казакевича не обращался в Управление КГБ до сих пор - обращаться некому. Лишь в марте 1940 года был отказ (подшит в деле) на просьбу матери Владимира Александровича пересмотреть дело его и его жены Зои Васильевны, высланной Управлением внутренних дел из Ленинграда и скончавшейся в ссылке, по данным УВД, на поселении перед войной. Вот она - смеющаяся - стоит за Николаем Рерихом на групповом снимке в изданной в 1974 году книге великого художника “Алтай - Гималаи”. Она была китаистом, окончила высшие Бестужевские курсы по русской истории, китайское отделение Ленинградского восточного института, в Синьцзяне работала драгоманом (переводчиком) в Генеральном консульстве СССР в Урумчи, участвовала в составлении китайско-русского словаря, заведовала отделом Китая в Музее антропологии и этнографии… Большой портрет маслом, изображавший ее юной и красивой, исполненный художником-профессионалом (в большой родне Зои Васильевны, урожденной Яковлевой, были люди разных профессий), украшал дом Казакевичей. Не стало дома и его обитателей. По
розыску удалось узнать в наши дни, что З.В.Казакевич умерла в 1940 году в Самарканде.
Архивист, вынесший мне папку со следственным делом В.А.Казакевича, сказал, что с сентября 1937 года, когда в Ленинграде начались массовые расстрелы, после приведения приговора в исполнение трупы отвозились за город, так что 90 % за то, что останки Казакевича - на Левашовской пустоши.
Я была в этом страшном месте: за высоким зеленым (то есть как бы неприметным на фоне зелени) глухим забором, сколоченным добротно, поднялся густой лес. Вокруг полянки с простым камнем, возле которого приезжает теперь служить молебны священник православной церкви, на деревьях на разных уровнях висят привязанные к стволам записки - с именами мужей (редко), отцов и дедов. Не только на русском, но и на других языках. Чтобы не смыли дожди и снег, записки все в целлофановых пакетах Их, наверное, больше сотни. По предварительным данным (проверка велась щупами!), здесь, на Левашовской пустоши, закопано сорок девять тысяч человек! Я проделала то же, что и другие приезжаюшие сюда люди, - написала на белом листке: “В.А.Казакевич (1896-1937), историк-монголовед, расстрелян 20 декабря 1937 года”.
Стараясь ни на полшага не отойти от дорожки (наверное, ведь не над очередной траншеей проложили), я шла к калитке под лай собак, охраняющих эту безлюдную, огромную территорию леса, в котором теснились елки, сосны, березы разной величины и конфигурации, и думала о том, что обязательно расскажу в этой книге о судьбах Казакевича, Якимова, Бурдукова, о тех, кто помог мне проследить перипетии судьбы Джа-ламы. Они тоже насильно исчезли из жизни. На долю не только их, но миллионов из их поколений выпала трагическая участь. И что там “проклятие фараонов”, которое я, конечно же, использовала как возможность рассказать о доле троих ученых-монголоведов, живших в нашей стране, “стране победившего социализма”, и имеющих прямое отношение к теме книги.
Что же касается “проклятия фараона”, то при желании этот ряд жертв можно расширить и даже уже продолжить. Совсем недавно, летом 1991 года, от рака крови в возрасте 48 лет в Геттингене умер Петр Садецки, как он указывал в визовых анкетах, “журналист, писатель, кинорежиссер”; умер, не начав съемок фильма-эпопеи по своему грандиозному
сценарию, где, судя по письмам, отводил главное место, Джа-ламе. Много лет он шел к этому фильму, летал в архивы Японии и Америки, встречался с людьми, служившими еще у барона Унгерна, переписывался с Т. А. Бурдуковой, отыскал дневник Тристао и т.д. и т.п. Чех-эмигрант, представитель того поколения, что пережило “пражскую весну”, он уехал из Праги в Западную Германию в 1967 году, совсем молодым, свои работы Садецки подписывал “Эриксон” (и другими “художественными псевдонимами”, как он писал).
Зная, что смертельно болен, отпускаемый на какое-то время из госпиталя, он летал снимать кинохронику в самое пекло войны - к курдам, лихорадочно готовился к съемкам своей киноэпопеи о монголах. Мы спорили с ним в письмах, каким же был Джа-лама; он прислал мне репродукцию своей картины, на которой грозный повелитель Востока сидел на троне с тигровой шкурой, а за троном слева виднелась прекрасная сартянка с обнаженной грудью… Ему жаль было своего героя; он без конца поднимал вопрос о двойниках, приводил какие-то доводы, что и Унгерну перед расстрелом помог бежать Блюхер и он потом объявился в Бразилии (и ведь присылал фотографию “Унгерна” в Бразилии!), договаривался с криминалистами-патологоанатомами, которые возьмутся, используя новейшую аппаратуру, изучать Голову (Джа-ламы или двойника), если ее переправят из ленинградского музея в Германию. А он, как бы взамен, вышлет музею легендарное серебряное седло… Он присылал мне ксерокопию обложек будущих “папербаков” - книжек-тетрадей в мягкой обложке, одна из которых называлась “Дамбийжанцан… Запрещенный герой Монголии”. Садецки жаловался на руководителей правительства МНР, которым посылал экземпляры сценария своей азиатской киноэпопеи “Пламя в Степи” и найденные документы о Джа-ламе, в ответ следовало глухое молчание. Лишь в 1982 году академик Ш.Нацагдэрж написал ему (цитирую по ксерокопии): “В одной из бесед со мной тов. Ю.Цеденбал отозвался неодобрительно о столь повышенном интересе, проявляемом Вами к личности Джа-ламы; он говорит, что совсем не стоит этот авантюрист, проходимец, темная личность, человек без роду и племени, кровожадный садист и самозванец, выдававший себя за борца за независимость Монголии, чтобы посвящать ему так много времени.
Некоторые зарубежные авторы возвеличивали раньше его, называя национальным героем Монголии.
На самом деле он принимал какое-то участие в событиях, развертывавшихся в Западной Монголии в 1911-1912 гт.
Приписывая себе родство с Амурсаной, легендарным национальным героем, борцом за независимость Монголии, он выдавал себя за его внука, обманным путем добился того, чтобы его «заслуги» были отмечены правительством богдо-гэгэна. Вскоре он предал интересы народа, перешел в стан врага и даже добровольно принял китайское подданство, став ярым врагом монгольского народа, сбросившего чужеземное иго и завоевавшего национальную независимость и подлинную свободу.
Вот примерно так тов. Ю.Цеденбал высказал свое мнение о нем.
Что касается меня, то я полностью разделяю мнение тов. Цеденбала…”. И заключает : “Ну, а ликвидация его - справедливая революционная кара народа предателю его интересов, а не расправа чекистов, как думают некоторые”.(124)
Конечно, мог ли академик-историк МНР в те годы не разделять мнения первого секретаря ЦК МНРП? Но пришли перемены и на монгольскую землю. В 1991 году П.Садецки уже вел переговоры с “Монголкино” о совместном фильме!
По просьбе Садецки я устраивала повторную съемку головы Джа-ламы. И, увидев ее вновь, извлеченную в аквариуме из недр шкафа, вымоченную в растворе формалина и безмолвно лежащую теперь под софитами, я мысленно попросила у Головы снисхождения. Все-таки я не только воскресила имя ее владельца из небытия, но и, как смогла, защитила.
ПИСЬМА #
В рукописном отделе Санкт-Петербургского филиала Института востоковедения Российской Академии наук хранятся под шифром Mong MS Docum F 414 письма Джа-ламы А.В.Бурдукову 1912-1918 годов. Пять из них написаны по-старомонгольски. Их перевод сделан в 1937 году А.В.Бурдуковым. Текст переводов хранится в фонде В.Д.Якимова с его комментариями (со слов Бурдукова), ниже помеченными “В.Я.”.
Публикуются впервые также письма, написанные по просьбе Джа-ламы в Цареве и Астрахани на русском языке малограмотными людьми. Текст приводится без исправлений, с сохранением орфографии, но с современной пунктуацией. В нашей публикации письма расположены хронологически.
1
От князя-сановника Хутухты - правителя ламы.
Уважаемому Алексею Бурдукову сообщалось, (что) двигающаяся с Запада масса войск; в действительности это оказалось, что не войска, а как-будто бы шайка грабителей. Вследствие этого, чтобы их ликвидировать, из нашего шта-
ба управления (сановников) в этом месяце 6-го числа нами послано 500 отборных солдат со скорострельными ружьями (оказались киргизы-грабители. - В.Я.).
Геген-бакши (Джалханцза-хутухта. - В.Я.), Зорикту-сайд и мы все, чиновники и аратские массы, точно также 8-го числа с реки Кобдо кочуем в походном порядке с расчетом остановиться лагерем на р.Дзапхан.
Вместе с приветствием о сем заранее и извещаю. В добрый час.
1912, 11 сентября.
Комментарий В.Д.Якимова: Это было вскоре после взятия Кобдо (в ночь на 7 августа). У А.В.Бурдукова все это подробно описано в старых газетах и журналах.
Все начало уже успокаиваться, и потому с Дзапхана Джалханцза, кочевавший с Джа-ламой и бывший как бы духовным, политическим руководителем, собирался откочевать к себе на Тесин-гол. Воевать с разбойниками-киргизами поехал Максаржав. Сам же Джа-лама, кочевавший осень и раннюю зиму возле Киргиз-нура, поехал делать верблюжий зимний поход. С посланным отрядом Джа-лама командировал отряд еще в Дайчиван-хошун, который киргизы особенно беспокоили. Много разграбили у олетов, перебили киргизов.
2
От Дамбижанцана-ламы с почтением Русскому Алексею Бурдукову шлю Вам приветствие. Пользуясь этим случаем, справляюсь о Вашем здоровье и как идут Ваши дела. Я о себе сообщаю, что я в добром здоровье. Продолжаю усердствовать для укрепления государства, возглавляемого Богдо-ламой, и работаю на благо желтой религии. Нахожусь в здоровом состоянии. Здесь время стоит хорошее. Единственное, что беспокоит, что я говорил об осенней охране западных границ, то придвинувшиеся с погран. китайские войска в монгольскую зону (китайцы остановились на ключе Цаган-Тунке. - В.Я.), хотя при посредстве и под руководством русского консула в Кобдо и дали согласие, что не будут нападать, но тем не менее они объединились, и мы получили сведения, что они
двигаются, чтобы напасть. По этой причине мы, командующие и сановники, все мобилизовали около семи тысяч войск, с которыми и выступаем навстречу. По этой причине и я в ближайшие дни намереваюсь выехать.
(В дополнение к нам) от Вашего Белого царя к нам на помощь послано около 500 солдат кавалерии (первый Амурский казачий полк во главе с полковником Цырельниковым. - В.Я.), которые уже прибыли в г.Улясутай.
Ты в будущем году всевозможных товаров, нужных для Монголии, если их много привезешь, то для торговли это будет выгодно. Об этом я в порядке дружбы сообщаю, и, кроме того, наш бакши Джалханцзы-хутухта главным образом заказывал Вам сделать и привезти для него генеральское меховое пальто, а другое генеральское пальто суконное, без меха. А также меховое хорошее гражданское пальто, а другое такое же - летнее суконное пальто (заказ был выполнен. - В.Я.). Кроме того, два котиковых…
Без даты. (Зимой 1912/13 г.).
3
От ламы.
Уважаемый Алексей Бурдуков! Как Ваше здоровье, позвольте справиться. И попутно сообщаю следующее: о тех лицах, которые здесь водворили спокойствие страны, указом (богдо-гегена. - В.Я.) Джалханцзе-хутухте пожаловано звание Самади-бакши, командующему Дамдинсуруну пожалован титул бейле и Манлай-батора. Сановнику Максаржаву - тоже чин бейле, звание Хатан-батора и коричневые поводья. Зорикту-бейсе дали титул бейле. Ламе Дамбиджанцану дали титул Номун-хана (царь религии. - В.Я.) и желтые поводья и разные другие награды также были даны.
В настоящее время (в) Шатар-хото (Кобдо? - В.Я.) дербетские и урянхайские солдаты трое городских ворот сломали и в восьми местах делают еще пробоины (в крепости. - В.Я.). По окончании разрушения эти солдаты будут демобилизованы (осенью 1912 г. - В.Я). В торговом городе будут ли жить русские торговцы - это еще неизвестно. Про собиравшихся прийти с юга грабителей ничего не стало слышно. Китайцы фирмы Дашинху и Насуту, следуя за
Джалханцзы-гегеном. отправились в Улясутай. (Со слов Бурдукова, в Кобдо все было разрушено, пусто, жить негде, китайцы боялись без него оставаться и потому отправились вместе с ним в Улясутай - В.Я.)
В настоящее время, сопутствуя Джалханцзе-гегену и проводив его, вернувшись, живу пока дома. Вскоре буду кочевать к востоку и собираюсь зимовать в местности Ценхир-Булук (возле Киргиз-нура. - В.Я.). Кто будет назначен губернатором в Кобдо, пока неизвестно. О чем и сообщаю и еще раз повторно приветствую Вас.
Комментарий В.Д.Якимова. Джа-лама являлся фактически главой края, но формально назначения от богдо-гегена он не получил. В октябре Бурдуков застал его уже на берегу Киргиз-нура с яманом (управлением) то есть он уже был назначен военным губернатором и наместником края. Но жил еще бедно - вместе с Бурдуковым в юрте, мерзли… Назначение, вероятно, последовало после письменного доклада Джалханцзы-хутухты. Ему позднее были пожалованы на длинном желтом куске шелковой материи грамота и звание хутухты, после смерти передаваемое наследникам.
4
1912, конец августа-начало сентября
(по словам Бурдукова. - В.Я.)
Уважаемый Алексей Бурдуков, сообщаю следующее. То, что было слышно, что с юга идущие войска-грабители вернулись обратно. Тем не менее наши войска, посланные им навстречу, скоро не вернутся. Кроме того, крепость г.Кобдо дербетские и урянхайские солдаты разрушают, и после разрушения эти войска мы отправим домой. Из Урги сотню вьюков верблюдов доставили патронов.
В настоящее время я пока на реке Дзапхане временно живу и затем вскоре решу, куда поехать на зимовку. Так об этом сообщая, повторно справляясь о здоровье, - приветствую вас.
Итак, добрый день.
Дамбижанцан.
5
г.Царев, 18 марта 1917.
Уважаемый друг А.В., честь имею Вам и супруге Вашей и всему Вашему семейству всенижайше кланяться с пожеланием всех милостей от Господа. Уведомляю Вас, что посланное Вами письмо от 28 февр. я имел шастие получить 18 сего марта и настолько обрадовался, как бы я с Вами увиделся лично и наговорился, как меду напился. Сообщаю Вам о своем бытье. В г.Томске я жил один и все время находился в тюрьме, но, благодаря Богу, начальник тюрьмы - человек очень хороший, мне жилось не дурно, а даже хорошо; отсюда меня перевели в г.Якутск, где я прожил также год; жить мне было тоже недурно, но оч. холодно - даже до 65 градусов бывают мороза, ввиду чего я был вынужден просить кого следует о переводе меня в более теплое место, а почему меня и перевели в г.Астрахань. Сдесь мне жить тоже было ничего, но климатические условия жить мне не позволили, как-то: сырой воздух, и не нравилась вода, ввиду чего я просил начальника губернии о переводе меня в какой-либо уездный город этой губернии, вот меня и перевели в г.Царев*, где я в настоящее время и нахожусь; жизнь мне тут оч. нравится, но подбился было денежными средствами, но сдорова (здорово. - И.Л.) не нуждался, а теперь получу посланные Вами деньги - мое дело пойдет хорошо. Я остаюсь оч. и оч. благодарен господином Консулом, что позаботился выслать мне денег. Конечно, я было вовсе обезденижел, по русски говорить мало мало научился, но трудновато мне говорить по русски, читать и писать по русски тоже мало мало научился.
Это все хорошо, а вот что я осмеливаюсь сказать Вам, А.В.: я желал бы иметь Вашу напамять фотографическую карточку, в чем прошу Вас будте так добры не откажите мне. Кроме того, прошу Вас вышлите мою карточку в монгольской одежде - для меня это будит это интересно.
* Чаще всего поднадзорных высылали из российских городов на их родину. Очевидно, если бы было подтверждено, что Джа-лама из Малодербетского улуса, он был бы отправлен туда в кочевья, а не в город Царев.
Сообщаю Вам, что тут правительство переминилось, все было дорого, в теперь постепенно начинает дешеветь, а я со своей стороны приступник старого правительства.
Новое ожидаю Манифеста; вероятно, скоро будит, тогда я освобожусь и приеду к Вам, прошу передать почтение моим товарищам Аркадию и Михаилу,* желаю им всего хорошего, прошу пришлите мне адрес захчин торговой Петра и Павла. Теперь у нас все новое, губернатора арестовали, Полицийместера, Воинсково начальника и Жандармского Полковника - всех арестовали, теперь назначено новым правительством все новое.
Пропишите мне, как живет мой брат губернатор княсь Зориктохан.
Я квартирую у хозяина и у нево учусь говорить по- руски. Хозяин у меня очень человек хороший. Адрис:
в город Царев Астраханской губернии, соборная площадь, дом Злобинова.
Дамби Джанцань (по-русски, рукой Джа-ламы. - И.Л.).
6
Адрес мой: г.Астрахань, 4 участок, Садо-Аптекарская улица, дом Верениной 20 июня 1917
Многоуважаемый Алексей Васильевич Г.Бурдуковъ,
В первых строках сего письма желаю Вам и жене Вашей, а равно и детям всякого блага. Я живу в г.Астрахани. Слава Богу жив и здоровъ.
12 Мая с.г. я переехал на жительство в г.Астрахань. Очень, очень благодарю Вам за письмо Ваше, полученное мною в 10 часов дня 20 сего Июня вместе с карточками, и от всей души благодарю Вашей супруге за добрый привет и Вам за искренное и доброе пожелание мне.
В сем году меня освободят от надзора полиции, но я в этом году не желаю поехать в Монголию, так как я, защищая Монголию от китайского ига, кроме больших неприятностей себе никакого блага не приобрел душевно и физически за мои добрыя деяния монгольскому народу. Здесь,
* Речь идет о служащих Бурдукова, ниже - торговый захчин, то есть дом, лавка.
в Астраханской губернии, в особенности в Астрахани, где я в настоящее время живу, все очень дорого: корова дойная стоит 1500 р., простая корова - 500 р., лошадь средняя - 500 р., баран стоит 100 р., барашки - 35 р.. Эта губерния считается в Европейской России обильная скотом. Хлеб тоже дорого: доходит фунт белого хлеба до 16 и 17 коп., мясо и баранина - 1 р. фунт, мануфактурнаго товара почти нет, обуви тоже нет, коровья го масло стоит 3 руб.ф., да и вообще очень дорого.
30 Мая я написал в г.Кобдо на Ваше имя телеграмму, прося сообщить, какую сумму денег внесены Вами в Кобдинское консульство, ответа до сего 20 Июня нет. Пишите мне, где Вы будите находится 20 Августа, я хочу Вам прислать фрукты. Пришлите мне карточки знакомых монгольских князей, княгинь и лам. Прошу привет от всей души Вашей доброй супруге и вообще всем, которые меня помнят.
Дамби-Джанцан (подпись по-старомонгольски).
20 июня 1917 г.
На полях приписка: Прошу прислать мне журнал, где упомянуты я, Джа ханц (то есть Джалханцза-хутухта. - И.Л.), князь Тюмен гун и геген гундут; кажется, было в 1912 г.
7
Уважаемый Алексей Васильевичъ,
Желаю Вам и Вашему дорогому семейству всякаго блага. Я живу, Слава Богу жив. Очень, очень благодарю Вам за то, что Вы относитесь ко мне так благородно, искренно. Из всех знакомых и друзей моих в Монголии Вы самые первые написали мне письмо и отнеслись ко мне верно с истинным сожалением, очень рад и не когда не позабуду Ваше верное и дружеское отношение ко мне. Нижайшее мое почтение жене Вашей. Мне очень досадно то, что я пострадал за великое добро, оказанное мною Монголии, 2
года повоевав с Китаем, освободив отечество от китайского ига, где, т.е. на войне, я был сильно ранен пулей, так, что я не щадил за Монголию свою жизнь.
В нынешнем году меня освободят от надзора милиции, но я все-таки в этом году не поеду в Монголию. Я отечеству своему кроме добра плохого не делал и не желал делать, а отечество мое не вошло мое крайне гибельное положение и не защищало. Для алтайских жителей я учредил училища для того, чтобы они были людьми просвещенными - хорошими. Как алтайцы, так и вся Монголия не защищали меня. Профессор, который учился алтайскому языку, живший у Вас, 28 сего Июня встретился со мною в г.Астрахани и разсказал мне кое-что относительно Монголии. В г. Астрахани все очень дорого стоит: баран - 110 руб., ягненок - 50 руб., сапоги хорошие - 120 руб., белый хлеб и черный хлеб выдаются по карточке по 3/4 ф. в день калача и хлеба на каждаго лица, хлеб - 15 к. фунт, а калач - 18 к., свинина - 1 р. 30 к., баранина - 1 р. 50 к., говядина - 1 р. фунт. На каждого лица выдают 2 ф. муки в месяц и 5 ф. рису, а мануфактурных товаров вовсе нет
Остаюсь Вам искренно любящий приятель
Дамби Джянцнь Лама.
(по-русски, рукой Джа-ламы)
В Июне я отправил Вам портреты. Теперь посылаю Вам с сим карточки художественныя.
Губернский комиссар известил меня, что Кобдинское Консульство сделало, согласно телеграммы Комиссара, перевод по почте деньгам, внесенным Вами для передачи мне. Я очень благодарю Кобдинскому Консулу и Вам. Деньги еще не получил, должно быть - на днях прибудет, и тогда получу.
30 Июня 1917 г.
8
Многоуважаемый Алексей Васильевич !
1-го сего Августа я получил Ваше письмо, написанное Вами 3 Июня с.г. Я очень благодарю Вам и Вашей жене и желаю всякаго блага.
Я сильно заболел, но в последнее время чувствую хорошо. За Хадаки, чесучу очень Вам благодарен и супруге Вашей, но они еще мною не получены.
В Июле месяце мною получено от Вас письмо и художественный карточки, и по получении таковых я уже послал два раза заказныя письма с карточками. Не то, что в Хобдинский округ, но даже в самую Монголию мне не желательно поехать, хотя меня скоро освободят от надзора полиции, а желаю жить в России до поры и до времени, может быть, навсегда. Чесуча, которую Вы просили прислать, не надо, так же передайте Князю Гончик Дамба. Напишите мне, где проживает князь Сартул Цецен бейс, а также пишите мне его адрес. Я адресовал письмо Вам через Улан-Гомское почтовое отделение, но Астраханская почтовая контора не принимает, говоря, что Улан-Гомское почтовое отделение нет, потому я написал Вам в г. Кобдо, хотел послать Вам фрукты, но почтовая контора не принимает, говоря, что за границу посылку не принято ей принимать.
1 Августа 1917 г.
Дамби Джянцнъ (рукой Джа-ламы, по-русски).
На полях сбоку приписка: Посылайте мне газету по адресу:
г.Астрахань, 4 участок, Садо-Аптекарская улица, дом Верениной.
9
Многоуважаемый, Алексей Васильевич!
Желаю Вам и Вашей супруге и детям всякого блага. Я живу Слава Богу, жив и здоров.
Я захворал и лечусь. Жить здесь очень дорого. Съестные продукты и товары чрезмерно дороги. Совсем не желаю ехать в Монголию. Я подал через Астраханского Комиссара и Российского Дипломат. Агента и Консула города Урги Монгольскому Правительству прошение о разрешении выдать долга за Вами всего 14000 руб.
Остаюсь Ваш приятель Дамби Джянцнъ.
18-го Сентября 1917 г.
Покорно прошу скорее пишите мне письмо. Алексей
Васильевич, будьте добры, постарайтесь присылать мне по адресу: г.Астрахань, 4 уч, Садо-Аптекарская улица, д.Верениной, газету г.Урги.
Из Харбина я получаю хорошо, очень благодарю Вас.
10
Многоуважаемый, Алексей Васильевич!
Получив Ваше письмо 10-го Декабря, я очень благодарю Вам и весьма обрадовался о Вашем драгоценном здоровьи и за искренно-дружеское дело, оказываемое мне Вами.
Долго не получая от Вас письмо, я очень беспокоился за Ваше дорогое мне здоровье.
На этом свете нет человека дороже Вас для меня, ибо Вы единственный искренний вернейший друг мой. В настоящее время я находился очень бедственном положении, сильно нуждался в деньгах, здесь очень сильная дороговизна: фунт коровьяго масло - 7 руб., свинина - 3 р. фунт, говядина и баранина - 1 р. 50 к. фунт, мука - 45 р. пуд.
13-го числа пойду в почтовую контору исправиться, не пришли-ли деньги тысячи рублей, присланныя Консулом и Вами.
Будьте милостивы и добры, постарайтесь ускорить прислать остальные деньги. Я желаю поселиться в 7 верстах от г. Астрахани - на Калмыцком Базаре, хочу купить там дом, как получу находящиеся в Кобде 14000 рублей.
Я очень, очень благодарю г. Консулу за его оказанное мне доброе дело, т.е. за присылку денег в самое нужное для меня время, так как я находился в сильной бедности и нужде. Передайте г. Консулу мое искренное почтение и сильную благодарность, так как он вошел в мое бедственное положение и сильно пожалел, прислав денег, и обещался постараться исходатайствовать пред Монгольским Правительством прислать мне все остальные деньги, уплоченныя Вами и находящиеся в Кобдинском Консульстве; пожалуйста, передайте г. Консулу, что я до самой смерти буду ему благодарен, ни когда не позабуду его доброту, оказанную мне, и прошу его ускорить присылку остальных денег.
Если г. Консул уехал в Ургу, то напишите все это ему письмом.
Вы предложили мне писать все, что было в периоде моей жизни до настоящего дня, я уже начал писать и по написании пришлю Вам по почте весною. Я Вам посылаю свою
карточку, и Вы пришлите мне поскорее Вашу карточку. Пожалуйста, передайте низкий поклон от меня Вашим дорогим: жене и детям. Пока в г. Астрахани и равно всей губернии тихо и спокойно. Калмыки перешли в казачество. Прошу писать письма поскорее.
Остаюсь искренний и вернейший друг, всегда благодарный Дамби Джянцнъ (по-русски, рукой Джа-ламы).
12-го Декабря 1917 г.
11
Многоуважаемый Алексей Васильевич!
Получив последнее Ваше письмо 22 сего Декабря с квитанцией, я очень благодарю Вам и Господину Консулу.
1000 руб. я получу 28 или 29 с.г. Декабря. Многократно благодарю Вам и Господину Консулу за присылку денег в самое нужное время, так как я сильно нуждался в деньгах по случаю сильной дороговизны. Алексей Васильевич, пожалуйства, напишите Господину Консулу письмо от себя и передайте ему от меня глубокую благодарность за его доброту, оказываемую им мне, и до самой смерти буду ему благодарен и покорнейше прошу его, Господина Консула, исходатайствовать по скорее пред Монгольским Правительством оставшиеся 12000 р. и выслать мне их как можно скорее, так как я хочу навсегда остаться жить в Астраханской губернии среди своих сородичей калмыков, купив в 7 верстах от г.Астрахани на Калмыцком Базаре дом за 4000 руб, ибо квартиры здесь очень дороги и даже нельзя найти вследствие прибытия в Астраханскую губернию беженцев и пленных.
23 Октября с.г. я чрез Астрах.Губер.Комисара отправил ходатайство Господину Ургинскому Консулу и Росс.Дипломат.Агенту о скорейш. представлении этаго ходат. Монгольского Правит, относительно высылки денег, внесенных Вами. 16 сего Декабря отправил Ургинскому Консулу ходатайство от себя об ускорении высылки выше означенных денег.
Прошу покорно передать нижайшее почтение Вашей супруге и детям.
Дамби Джянцанъ. 23 Декабря 1917 г.
Многоуважаемый, Алексей Васильевич!
Желаю Вам и Вашей супруге, детям всякаго блага. Я живу Слава Богу, жив и здоров. С 12 Января с.г. у нас, в г.Астрахани, была сильная гражданская война между Астраханским казачьим войском и Астраханским гарнизоном солдат. Бой был сильный, солдаты заперлись в крепости и других зданиях. Бой продолжался 18 суток. Казакам помагали офицеры, а также 2 сотни уральских казаков; у казаков было около 800, офицеров около 200, и белых гвардейцев числа не знаю.
Солдат и рабочих около 1200 человек. Казаки были вооружены 12 пушками палевыми, 13 пулеметами и винтовками. Солдаты - винтовками и пулеметами. Победили солдаты. Самая лучшая часть центра г.Астрахани сожжена. Лавки и магазины разграблены (жител?)ями*. Убытки на несколько миллиардов. Погибло воюющих и мирных жителей много - около двух с половиной тысяч. Теперь в г.Астрахани ужасная дороговизна. Фунт свинины стоит 3 руб., баранины и говядины нет. Работ никаких нет. У купцов и вообще богачей капиталы отобраны. Астрахань находится в плачевном состоянии. Все очень дорого: фунт коровьяго масло 10 руб, калач 1руб. фунт. Денег 1200 р. я еще не получил, будьте добры постарайтесь, чтобы консул прислал мне, как можно скорее, иначе жить не на чем, при этой дороговизне. Пишите, пожалуйста, мне письмо.
Остаюсь Ваш искренний друг и приятель Дамби Джянцнъ
5 февраля 1918 г.
Нижайший привет Вашей супруге и детям.
* Прибывшему в это время с Украины Нестору Махно товарищи по агитотделу (максималисты и большевики) объяснили: “Во время революции здесь восстание против царской власти и Временного правительства делали кавказцы. В их представлении революция тесно связана в ее практической стороне с грабежом. Они жгли буржуазные дома, жгли магазины…” (см. Нестор Махно. Воспоминания. М., 1992, с.131.)
20 июня 1918 г.
Великой торговой фирме Сайн-Дай (старый монгольский титул. - В.Я.) посылаю Алексею приветствие.
На сей раз благополучно ли здоровье надежного верного друга Алексея? Осуществляется ли руководимое Вами задуманное дело? До этого Дамбижанцан, находившийся на Востоке, благополучно оттуда вернулся, прибыл в Астрахань. А благодаря тому, что там стало неспокойно, я оттуда вернулся. Дорога была благополучной, и приехал я тоже по-хорошему. Оказывается, глава большой фирмы Алексей, о котором я все время думал, как бы с ним повидаться. Но расстояние между нами так велико, и дороги наши не совпадают, так я до сих пор не смог встретиться. С тех пор, как мы разъехались, годов и месяцев прошло много, но все же хотел бы с Вами встретиться.
С приветом к Вам посылаю это письмо Джа-лама Дамби Джанцан.
Комментарий В.Д.Якимова По рассказу Бурдукова, это письмо было послано с Оболенским, служащим Асановых, с юго-востока от Кобдо, южных склонов Монгольского Алтая. Он жил там у князей, которых спас когда-то от киргизов. Народ был страшно благодарен: поставили юрту, дали скот. Отсюда он начал свою деятельность. Написал Богдо в Ургу, но получил холодный ответ…
В 1921 г. он приехал с юга в Дзасагту-хантайшир-хурэ, откуда хотел с отрядом в 80-100 чел. ввязаться в борьбу, писал Джалхандзе-хутухте и Максаржаву. Но Бурдуков от связи с ним отговорил. В Хан-Тайшире он к белым не примкнул, держался в стороне, хотел дружески сойтись с Максаржавом.
В июле, когда вокруг Максаржава после переворота была масса белых, тот рад был Джа-ламе и его помощи, написал приглашение, но Джа-лама по совету Бурдукова не поехал.
Бурдуков и Максаржав ездили совещаться с коминтерновскими работниками, совещание было у Джалханцзы.
После приезда от Джалханцзы Джа-лама написал Бурдукову и Максаржаву приглашение приехать, но опять никто не поехал. Около 10 сентября Бурдуков уже был управляющим Центросоюза; привезли это письмо четыре хорошо вооруженных и богато одетых посланца от Джа-ламы с приглашением к нему на юг, где спокойно. Это была последняя весть от него.
Сохранившиеся у Бурдукова письма Джа-ламы на монгольском языке я показала в Москве высококвалифицированному криминалисту-графологу Т.Хускивадзе, поскольку последнее письмо отличалось по почерку от остальных. И не только несколько небрежной каллиграфией, которая в письмах 1912-1913 годов бросается в глаза, но и другим написанием элементов старомонгольской вязи, и даже знакомое “Дамби-Джанцан” в конце письма было не то…
По заключению графолога, у писавшего в 1912-1913 годах очень выработанный почерк, что не может быть при низком уровне образования, хорошая координация движений, то есть письма писал довольно молодой человек, обладающий отменным здоровьем, хорошо образованный и имеющий большую практику письма. Последнее же, от 20 июня 1918 года, написано либо человеком, имеющим среднюю степень развития письменного навыка, либо человеком, у которого этот навык уже расстроился под влиянием возрастных или патологических факторов.
Не буду расписывать, что я хотела узнать про Джа-ламу у криминалиста-графолога. Конечно, про уровень образования своего героя. Поделюсь выводами, к которым пришла, получив заключение Т.Хускивадзе. Думаю, письма надиктованы Джа-ламой разным писарям. Такова была практика в Монголии тех лет. Даже у Бурдукова в конторе был штатный писарь Мажир (он на снимке с Бурдуковым и Парченом). Эго была уважаемая профессия; каллиграфически исполненные письма были престижны. Если бы увидеть хоть одно письмо на монгольском, отосланное Джа-ламой из ссылки, где маловероятно было найти писаря! Но, может быть, последнее письмо, написанное сразу после возвращения
Джа-ламы в Монголию, когда он торопился встретиться с другом, начертано им самим? Тогда почему он свое имя написал непривычно, не как всегда? И по одному письму нельзя сказать, что это вообще его почерк.
Ю.Н.Рерих сомневался в том, что Джа-лама учился на юридическом факультете Петербургского университета, но утверждал: “Во всяком случае это был очень образованный человек”. В этом “очень” я сомневаюсь.
Что касается писем из Астрахани, написанных для Джа-ламы разными людьми, то я категорически отрицаю точку зрения П.Садецки, считавшего, что Джа-лама был такой человек, что мог искусно притворяться, что знает по-русски “мало-мало”. Письма эти интересны нам тем, что рассказывают, чем он жил, как, на что надеялся.
Да, астраханские письма Джа-ламы свидетельствуют о том, что его, поставленного вне закона, ставшего после томской тюрьмы и якутской ссылки Поднадзорным на родине (?), не покидала надежда.
О ней через четверть века будет писать и его адресат, также оказавшийся вне закона в нашей Советской стране, где, как пелось, “так вольно дышит человек”. Вместе с письмами Джа-ламы в семье Бурдуковых сохранены письма самого Алексея Васильевича из лагеря под Тайгой. Из них можно узнать, что Бурдуков мечтал о том, чтобы его сослали на поселение в родную деревню, дали возможность завершить исследования по Монголии и похоронили на сельском погосте. Как мы знаем, не сбылось. Сосед по койке М.Малиновский сообщит дочерям Бурдукова в мае 1943 рода, что их батюшка скончался еще в марте… Безответными остались обращения дочерей к академику И.М.Майскому и другим влиятельным, по их мнению, людям. И что писал А.В.Бурдуков в лагере, осталось неизвестным.
С небольшими сокращениями публикую его письмо дочерям от 25 сентября 1942 года* (обратный адрес: “г.Тайга, Новосибирской области, п.я. номер 247/12-6, А.В.Бурдукову”):
“Дорогие Лиза, Галя!
… Я оба ваши письма попытаюсь сохранить и передать вам на память, а следовательно, и вашим потомкам. Они
* Письмо любезно предоставлено Е А.Бурдуковой
ценны искренностью и подлинной дочерней теплотой (здесь и далее подчеркнуто А.В.Бурдуковым. - И.Л.), напоминающие «Белое покрывало» Алекс. Толстого (поэта). Храните, насколько хватит, дочерний любовный огонь к своему ни в чем не повинному отцу. Это моя последняя утеха, что жена и дочери меня еще не покинули, а поддерживают материально и морально. Мой глубокий оптимизм в жизнь, в людей, в светлое будущее живет во мне полностью. Люди во мне это, очевидно, не в силах уничтожить, уничтожит только смерть.
Теперь я живу нормальной трудовой жизнью. Ночь всю топлю печь, сушу материал к завтрашнему производству, к утру порядочно устаю. После развода иду отдыхать и свободен формально до вечера, до вечерней поверки… пишу воспоминания или письма. Затем иду собирать щепки по зоне к ночи в печку. Поверка, ужин - и я на посту у плиты. Подогреваю ее всю ночь равномерно, чтобы сохло. Сижу, значит, в тепле - это для старика очень важно со всех сторон. Кроме всего, и одежда, как знаете, у меня легкая, не для сибирских морозов. Около печки вместе с тараканами и (забито цензурой. - И.Л.) прозимую, наверное, и я. Стахановцы нашей бригады по возрасту такие же, как я, а некоторые и постарше, также собираются прозимовать, как и я.
… Если будете иметь возможность посылать посылочки продуктовые, то будет замечательно. Можно и круп разн. на каши, овощ. консерв, чаю, сахару - вообще консерв, суш. или соленой рыбы и т.д. (кор.спичек, мыла кусок, соли 100 гр, бумаги, чернил, перьев обязательно, хоть помаленьку). Написано 6 листов, бумаги еще листа на полтора, не больше. Не хочется иметь длительный простой из-за бумаги. Пишу всем; кто сможет, пошлют. Капа, Тосина сестра, уже прислала мне ученические тетрадки. Так и др. будут помаленьку присылать, и мое дело не остановится.
… Пересмотр дела заново до конца войны, я почему-то думаю, будет бесполезен, я писал и ходатайствовал, чтобы заключение в лагере заменили высылкой под надзор местного НКВД; допустим, в одну из богаделен Томска, где мне было бы легче заниматься научной работой и доставать
бумагу, пользоваться универ.(ситетской) библ.(иотекой) и т.д. В Томске же Потанинская и Макушкинская б-ки. Теперь же, когда семья эвакуировалась в Свердл.обл. в Коркину, Тасик (Таисия Алексеевна Бурдукова, многие годы потом работавшая преподавателем монгольского языка в ЛГУ. - И.Л.) собирается хлопотать - брать меня на поруки, то, конечно, я желал бы во что бы то ни стало быть с семьей в Коркиной. Хлопочите совместно всей семьей на поруки и представьте авторитетнее партийных и беспартийных поручителей. Хлопочите перед Верхов. Советом, перед председ. Мих.Ив.Калининым или его заместителями. Главное, я во что бы то ни стало хочу написать полные воспоминания «Тридцать лет среди монголов», «Пословицы и поговорки с комментариями и исследованием», «Следы монголов в топонимике СССР и русском языке» - докторская диссертация.
Если бы на Бор или в Коркину разрешили бы вернуться, то я стал бы здесь жить до смерти и Вы бы меня похоронили рядом с родителями (отцом, дедом, прадедом и др.). Писал бы я до конца дней своих по монголоведению и оставил бы все в порядке в приведенном виде для пользования всем. Вы бы летали к нам с бабушкой, стали приезжать отдыхать летами, а зимами навещали бы Вас.
В хлопотах по моему делу мог бы очень помочь Вам, если только в Москве, А.А.Аэлецкий (сотрудник МИДа. - И.Л.). Он знает все наши монгольские дела и о моей командировке в Китай в 1922 г. Я обвинен за эту командировку и встречу с консулами и более ранние знакомства с царскими чиновниками по ст.58, п.1-а, нового и вообще что-либо за 20 лет советской службы мне не было предъявлено. Фактов обвинения или документов, подтверждающих мою вину, ни одного не было. Осужден 26 сен.1941 г. в г.Златоусте Воен.Трибуналом Урал. В.О.В.М.Н., а Верховный Суд РСФСР по кассации заменил 10 годами заключения. С 10-го мая заключение отбываю. Во 2-м Лагпункте Тайгинского р-на Сиблага.
Хлопочите; может, что и выйдет, особенно если бы помог Ив.Мих. (Майский. - И.Л.), но будет ли он касаться моих дел? Я ему писал.
Мне больше всего хочется довести до конца свою научную работу по монголоведению, а это можно максимально сделать в деревенских условиях, живя тихой стариковской
жизнью. Этого я только от государства и общества хочу за свой безупречный 47-летний трудовой стаж. Я хотел бы получить право дожить остаток дней своих на севере Урала в глубокой деревне. За что я обещаю максимально много сделать по монголоведению.
… Я уже много раз писал разным главкам, но ответа пока ни от кого нет. То же будет и у Вас, но терпеливо с разных сторон добиваться правды. Конечно, главное - пересмотр дела после войны, а пока - замена заключения высылкой под надзор НКВД или в крайности - предоставление в лагере всего времени на писание сочинений с назначением стахановского или больничного постоянного питания и сносных жилищных условий - с уголком для писания и столиком…”.
В тех записках, что вел в лагере Бурдуков, которые, скорее всего, пошли на растопку лагерной печки, были непременно страницы о Джа-ламе, с которым свела его судьба. Став зэком, Алексей Васильевич вспоминал его рассказы с злоключениях в тюрьме и ссылке. И все равно они были из другой жизни.
ОТ АВТОРА #
О чем книга, почему так названа, что побудило авторе взяться за написание ее, принято рассказывать вначале. Мне же хочется, чтобы читатель, прочтя, закрывая эту книгу, задумался вместе с автором: так ли мы далеко ушли от Чингисова века? Милостивее ли был наш умный, космический XX век к человеку, личности, чем тот, далеким? Исчезли ли с завоеваниями Октября, “главного события”, как мы знаем, уходящего века, Жестокость, Предательство, Возмездие, Ненависть и другие страшные силы, подстерегающие человека в его короткой жизни на этой земле? И получается, что книга не только о Джа-ламе и его голове, продолжающей жить мирной размеренной жизнью экспоната Кунсткамеры, задуманной Петром Великим как собрание диковин и редкостей, в то время как неизвестно, где покоятся и покоятся ли останки всех других героев книги, друзей и врагов Джа-ламы.
В наш век безверия, когда, словно спохватившись, в конце его люди массово обращаются к религиям и происходит так называемое “религиозное возрождение”, - молодая женщина - член буддийской общины Санкт-Петербурга, прочтя часть рукописи, спросила меня: “К чему все эти
ужасы, эти жертвоприношения? Буддист не сорвет травинку, благословляя все, растущее и живущее на земле. Или вы против возрождения ламаизма? Или не нашлось других его деятелей, чем злосчастный Джа-лама?”.
Нет-нет, не против; любая вера сейчас, наверное, во благо. Только ламаизм - вера особая, вобравшая мудрость Степи… Когда в пустом, недавно открытом буддийском храме в Старой деревне я увидела фигуру девицы в джинсах, с прямыми, распущенными по спине волосами ржаного цвета, которая шептала перед изображением бурхана “Ом-мани-падме-хум!”*, я тут же вспомнила кадр из совместного советско-монгольского фильма “Утро”, где крупным планом, так же молитвенно сложив ладони, Николай Черкасов изображал в храме барона Унгерна, уверявшего, что он потомственный буддист и ведет кровавую войну с иноверцами, подобно Ужасному, грозному божеству Гомбо-Махакале, воплощением которого считали в Монголии барона.
“Шара шаджин” - желтая вера, вобравшая многовековой опыт жителей Степи, Востока. Ужасные докшиты всегда были понятнее людям, чем благостные, созерцающие бурханы, может быть потому, что выражали их людскую злобу и жестокость. Действия Джа-ламы, воплощения Махакалы, были понятны кочевникам, и было бы странно, если бы он поступал иначе. Наверное, наш азиатский культ Ленина и других “докшитов” социализма - отголосок древней веры…
Всегда помню свой разговор в Улан-Баторе в конце 1960-х годов с русским стариком Турутановым, который в молодости нанялся шофером к П.К.Козлову и возил его на автомобиле к пескам, засыпавшим “мертвый город Хара- хото”. Я спросила Алексея Алексеевича:
- Неужели вы не взяли себе тогда ни одного бурхана?
- Взял! - отвечал он. - Только все у нас в доме пошло не так, как надо, пока не догадался. Отвез я его в степь, поставил лицом к Монголии и уехал… Чужие бурханы не помогают.
Чужие бурханы, конечно, не только не помогают, но и непонятны. Зачем было капитану Булатову прикладывать
* Молитвенная формула, обращения к Будде: “О ты, сидящий на лотосе!”
к рапорту как вещественное доказательство злодеяний Джа ламы, арестованного им, кожу пленного “киргиза” (как называли тогда казахов)? Есть такие моления лам, когда требуется расстелить на полу перед собой кожу Мангуса, воплощения зла; другое дело, что за неимением ее расстилают кусок белой ткани, символизирующей тулум Мангуса… Поскольку в своем хошуне Манджике Джа-лама, намереваясь “создать центр Западной Монголии”, начал строить большой монастырь, кожа врага была нужна ему для будущих хуралов, великих молебствий, как сообщал А.В.Бурдуков в своей известной статье “Человеческие жертвоприношения у современных монголов”.(125)
А освящение знамен? Между прочим, в той же статье Бурдуков свидетельствовал, что во время праздника победы над унгерновцами в 1921 году в жертву знамени красных партизан был принесен фельдфебель Филимонов, начальник белой контрразведки. Совершал обряд бывший при Максаржаве чойджин-лама, тот самый, что в “шаманском экстазе” съел сердце есаула дикой дивизии Унгерна Ванданова, кто почитался в лагере партизан одним из четырех чойджинов самого богдо-гегена. Бурдукову, попавшему в лагерь уже после обряда, “рассказывали о жертвоприношении и празднике все”.
Когда я переводила главу об освящении знамен в книге Г.Констена, справедливо ужасавшегося жестокости обряда, ловила себя на мысли, что все это увидено глазами европейца. И, между прочим, отдельные представители его народа всего через тридцать лет будут не то что для обряда - для изготовления лайки для дам сдирать кожу с пленных. В наш передовой век лучше не залезать в такие дебри…
Столько событий, людей промелькнуло в двадцатое столетие! Для истории Время отсеет, оставит что нужно. Стоило ли выбрасывать самим? Официальные историки эпохи социализма приговорили Джа-ламу к забвению. А его голова - вот она, взяла и осталась под инвентарным музейным номером и с ним войдет в XXI век!
Взращенная партией, социалистическая историческая наука сродни чингисовой. Недаром, даже с помощью своей виртуозной техники, приглашенные в МНР японцы в 1990-е годы не могут найти могилу Великого монгола с
ее легендарными богатствами. Убить тех, кто их зарывал, затем тех, кто убивал, потом тех. кто их убивал, и т.д. Чтобы никто никогда не нашел! Вырублены поколения ученых-монголоведов, навязаны оценки исторических событий и деятелей. Разве красноречивое высказывание Ю.Цеденбала о Джа-ламе или приведенные цитаты из книг академика Б.Ширендыба о национально-освободительной борьбе в Западной Монголии и Максаржаве не свидетельства сознательной подтасовки фактов, фальсификации истории?
Верным цербером на страже такой истории стояла партийная цензура. Даже такая хорошая работа о Монголии, как не раз цитированная книга воспоминаний и писем А.В.Бурдукова, изданная под редакцией И.Я.Златкина Академией наук СССР в 1969 году, не может быть сегодня названа научным изданием из-за купюр и правки.
Невозможно читать о событиях двадцатых годов в Монголии в так называемой художественной литературе. В не раз цитированной повести М.Колесникова из серии “Жизнь замечательных людей” молодой главком Сухэ-Батор без конца кричит: “Нам тоже нужна своя ВЧК. которая разила бы врагов!”, “В тюрьму всех! Будем судить!” - и выражается языком надзирателей сталинских и чойбалсановских застенков: “А что поделывают эти негодяи министры Чагдуржаб, Пунцуг-Доржи и прихвостень Бодо-Сульбэ? Они пытаются установить связь с подлым изменником унгерновцем Дамби-Жанцаном и Чжан Цзо-лином!”(126)
Немощному пьянице богдо-гегену и при нем хитрому Джалханцзе-хутухте с вечно трясущимися руками в повести противопоставлен железный Сухэ-Батор. который после встречи с Лениным в Кремле “за несколько дней прошел огромную политическую школу”. “Он словно перенял ленинскую твердость, ощутил в себе безграничные силы и знал, что будет беспощаден к врагам революции.
- Социализм… - повторял он. - Вот та далекая блистающая звезда, к которой мы будем стремиться!”(127)
Вложив в уста героя сталинско-чойбалсановские установки, автор проиллюстрировал повесть подборкой (в одной обойме!) подлинных фотографий на одной странице - Сухэ-Батора, Чойбалсана, Щетинкина. И на этих книгах о героях революции выросло не одно поколение сухэбаторцев.
Ну, стоило ли в самом деле прославлять Джа-ламу, возглавлявшего национально-освободительную борьбу в 1912 году? Кому он теперь был нужен?
Когда в 1912 году Джа-лама говорил А.В.Бурдукову, что “родился он в хошуне Батархо-гуна в местечке Аших-хургун-чулу, расположенном на тракте Улясутай-Калган Тушетухановского аймака”(128), монголы искренно верили, что он - м а н а й (свой, наш). В 1914 году он станет подданным России, как помните, а потом, после революции, - как презрительно отозвался Ю.Цеденбал, - “человеком без роду и племени”, волей генсека МНРП отсекая его от истории монголов.
Конечно, не найти теперь хошуна или улуса, где была малая родина этого человека. Можно было бы искать, знай мы точное имя Джа-ламы, называвшего себя каждый раз иначе. “В книге Ф.Оссендовский описывает Джа-ламу как мстителя по имени Туше-гун-лама, - писал Ю.Н.Рерих. - Но настоящее имя его было Балдан. Родился он в Астраханской области на юге России и происходил из Бага-Дэрбэт-улуса…”(129) И так далее, и бесконечно. Открыв любую книгу, где рассказывается о Джа-ламе, вы обязательно встретите его новое имя, новый край, где он родился.
Сегодня мне видится в этом своего рода знамение: всюду у него были сородичи, и из истории Степи его имя не вычеркнуть!
Усиленно же открещивались от него деятели социалистической Монголии потому, что боялись его. Конечно, совсем не так, как простые кочевники. “Даже теперь, спустя шесть лет после его смерти, - писал Ю.Н.Рерих, - монголы испытывают ужас при одном упоминании имени Джа-ламы и вместе с тем поклоняются ему как воплощению одного их своих вождей. Они меня часто спрашивали, был ли этот человек бурханом или божеством, или же только могущественным главарем шайки грабителей, воплощением всевластного демона. Простодушные кочевники до сих пор не могут решить этот вопрос и выдвигают различные объяснения…”(130)
Дело в том, что с убийством Джа-ламы убивался политический миф об объединении всех народов и народностей Западной Монголии: дербетов, баитов, мингатов, торгутов
и других, как их называли, ойратов - в отдельное государство.
Имя Джа-ламы нужно было похоронить еще и для того, чтобы оно не возродилось где-нибудь снова. После смерти 8-го богдо-гегена в 1924 году народное правительство впервые объяснило монголам, что больше никаких перерожденцев не будет.
Кочевники исстари почитали хубилганов, людей, отмеченных божествами, наделенных особыми качествами, способных лечить, прорицать и т.д. Мне запомнились во многих домах Улан-Батора в декабре 1989 года, когда я там была, горячие обсуждения очередной популярной телепередачи “Ответственность”, рассказавшей о трагической судьбе хубилгана, о котором впервые написал в рассказе известный монгольский писатель С.Эрдэнэ. Маленький мальчик, которого объявили в кочевьях хубилганом уже в МНР в 1930-е годы, остался сиротой: его увезли из родной юрты каратели, а отца и мать расстреляли. Тележурналист Дожодорж разыскал и пригласил в студию выросшего “хубилгана” и одного из карателей. Я, как все уланбаторцы, просидела в тот вечер у экрана, хотя и досадовала на “пережимы” и длинноты передачи. Крупным планом с экрана плакал старик-палач, объясняя, что выполнял приказ маршала Чойбалсана, что убивать нелегко, но, если не выполнять приказ, можно было пропасть самому, а он был так молод… Утешить зрителей могло лишь то, что у этого бывшего начальника 2-го отдела МВД при невыясненных обстоятельствах потом погибла дочь. И это было возмездием (и искуплением). Меня же интересовал больше не он, а другой участник передачи - простой худонский шофер, без конца повторявший, что он ничего не помнит. Может быть, только то, что ему в детстве сшили какое-то особое дэли и что потом в городе у него все время болела голова. Его вырастили приемные родители, у которых он жил с пяти лет. И что он уехал из города в худон, стал шофером. Теперь у него голова не болит. Но он ничего не помнит…
Речь в телевизионной передаче наших дней шла о “хубилгане” - маленьком мальчике пяти лег, к которому с просьбами начала съезжаться округа. А что говорить о хубилгане, хутухте, то есть святом, Джа-ламе, который умел
все, который сам был живым божеством? Его появления вновь в Степи боялись партийны; возили голову, насаженную на пику, вычеркнули из истории Монголии.
Но вот в Санкт-Петербурге, таком далеком от гобийской крепости на холме, где был убит Джа-лама, завершает вместе с нами XX век дикий, нелепый экспонат - его Голова чтобы напомнить людям, что не призраком, не выдумкой, а реальным героем Центральной Азии был Джа-лама. Поразительно, конечно, что этой Голове не сооружали мавзолея с определенным температурным режимом и охраной, не создавали института для поддержания ее в приличном состоянии, а солили-коптили в гоби у костра, таскали по базарам на пике, везли тайком в ящике по железной дороге, заперли в музейный шкаф, а уже после блокадных лет, когда увидели, что несколько подпортилась, замочили в растворе формалина и снова задвинули аквариум со склеенной крышкой в шкаф. У “Головы монгола” как значится она в реестре, видно, свой инстинкт самосохранения: во что бы то ни стало уцелеть, чтобы поведать людям, что “Амурсана” XX века не миф и войдет в историю Центральной Азии.
ПРИМЕЧАНИЯ #
1 Рерих Ю.Н. Но тропам Срединном Азии. Хабаровск, 1982. С. 48.
2 Владимирцов Б. Монгольские сказания об Амурсане //Восточные записки Л., 1927. Т. 1. С. 282. Перевод Б.Владимирцова. Тайжи (князь) Парчен (1855-1926) известный сказитель (тульчи) Западной Монголии Основная родина, то есть прародина, родина предков
3 Восточно сибирская правда. 1931 N 72, 30 марта
4 Оссендовский Ф. Звери, люди и боги. Рига. 1925. С. 83; см. также: Geleta J.., Thorbath J. The New Mongolia. London-Toronto. 1936. S. 185.
5 Иакинф. Историческое обозрение ойратов или калмыков СПб; 1834. С. 124.
6 Кузнецов В.С. Амурсана. Новосибирск, 1980. С 168.
7 Владимирцов Б. Указ. соч. С. 271.
8 Беннингсен А.П. Несколько данных о современной Монголии СПб., 1912. С.62
9 Позднеев А.М. Монголия и монголы. Т. 1 Дневники и маршрут 1892 г. СПб., 1896. С 45-46
10 Роборовский В.И. Путешествие в Восточный Тянь-Шань и Нань-Шань М., 1949 С.85
11 Арх. востоковедов СПФ ИВ РАН, ф.28. оп 1, ед. хр. 47, л 1-7
12 Сибирские вопросы. СПб., 1910, N 37-38 С.60
13 Майский И.М. Современная Монголия. Иркутск, 1921 С. 255-256
14 Арх. Русского географического общества (далее - арх. РГО) ф.18,оп.З, ед.хр.338, л. 1-2.
15 Там же, ф.1, оп 1, ед.хр.14, л.144
16 Козлов П.К. Тибет и Далай-лама. Пг., 1920. С.З.
17 Арх. РГО, ф 1, оп.1, ед.хр.14, л. 119-120
18 Известия РГО. Т.36, вып.2. С. 159.
19 Козлов П. К. Монголия и Кам. СПб., 1905. Т.1. С.74-182
20 Арх. РГО, ф. 18, оп.З, ед.хр.36, л.6.
21 СПФ Арх. РАН, ф. 761, оп.2, д.24, л. 115.
22 Рерих Ю.Н. Указ. соч. С 148
23 Арх. востоковедов СП ИН РАН, ф.63, оп.1, д.27. Перепечатанные страницы дневника В А.Казакевича хранятся в фонде В.Д.Якимова.
24 Сибирская жизнь. 1912. 27 июля.
25 Рерих Ю.Н. Указ соч. С 149.
26 Майский И.М. Указ.соч. С.252.
27 Арх. РГО, ф. 18, оп.4, ед.хр.ЗЗ.
28 Там же, ф.18, оп.3, д.36, л 6.
29 Центральный государственный военно-исторический архив, ф.2000, оп.1, ед.хр 4258, л.36.
30 Бурдуков А.В. В старой и новой Монголии. М., 1969, С.55.
31 Сибирская жизнь. 1912. 14 нояб.
32 Бурдуков А.В. Указ. соч. С.65-66.
33 Ширендыб Б. Хатанбатор Максаржав. М., 1980 С.9.; см.также: Чойбалсан X. Хатан Батор Максаржав. М., 1965. С.13
34 Там же С.40-41.
35 Позднеев А.М. Указ соч. С.305.
36 Ширендыб Б. Хатанбатор Максаржав С.6.
37 Бурдуков А.В. Указ. соч. С.58.
38 Konsten G. Weiderolatze der Mongolien im Reiche Chalcha. Berlin. Band I. S.173.
39 Бурдуков А.В. Указ. соч. С.79.
40 Цог. Улан-Батор. 1989. N 6. Подстр.пер. И.В. Кульганек.
41 Ширендыб Б. Хатанбатор Максаржав. С. 10. В первоисточнике указанном выше биографическом очерке “Хатанбатор Максаржав” Х.Чойбалсана (Улан-Батор, 1942), который вышел на русском языке в переводе Я.Аюржанаева в Воениздате в 1965 году, речь Максаржава, объезжавшего перед штурмом Кобдо все шесть полков ополчения, изложена так: “Все полки одновременно по сигналу должны начать штурм. Пусть счастливое предзнаменование монгольского народа сопутствует вашей победе над лютым врагом, - говорил Максаржав. - Смело, не зная страха, идите навстречу врагу. Отступление смерти подобно. Каждого, кто проявит малодушие и отступит, будем карать по всей строгости военного закона. Свой полк я поведу в атаку на расстоянии нескольких шагов друг от друга, - наставлял он. - Вам выпала великая честь завоевать монгольскому народу счастье. Я уверен, вы покажете себя достойными сынами родины”. (С.20). Затем, вернувшись в свой полк, - читаем у Чойбалсана - он “надел железный шлем, курму, обшитую коричневой парчой, пристегнул к поясу старинную русскую кавалерийскую шашку и, закинув за плечо винтовку, своим зычным голосом скомандовал войскам выступать” (Там же).
42 Там же С.11-12.
43 Огонек. 1912, 4 (17) нояб.
44 Бурдуков А.В. Указ.соч. С.81.
45 Там же. С.85.
46 Там же. С.90-91.
47 Сборник дипломатических документов по монгольскому вопросу 23 ав- густа 1912 — 2 ноября 1913 СПб., 1914. С 1 — 2.
48 Сибирская жизнь. 1913. 16 нояб.
49 Бурдуков А.В. Указ. соч. С. 100.
50 Там же. С.93
51 Там же. С.97
52 Там же. С.95—96.
53 Там же.
54 Арх. востоковедов СП ИВ РАН. ф.83, оп 1. ед.хр.16.
55 Бурдуков А В Указ.соч. С.111
56 Там же. С 104
57 Арх. внешней политики России (далее — АВПР), ф.143, оп.491, д.637, .л. 1-1
58 Forman W., Runtschen B. Lamaistische Tanzmasken. Leipzig. 1967. S.5. См. также: Проф. д-р Ринчен Б. Из нашего культурного наследия. Улан-Батор. 1958. С.59—61. Здесь проф. Ринчен пишет: “Документы Государственного архива упоминают имя Джамбы. отличавшегося своим искусством при изготовлении предметов, потребовавшихся для пышного церемониала возведения ургинского хутухты Джебдзундамбы VIII на ханский престол после провозглашения в конце 1911 года независимости Северной Монголии от маньчжурской Дайцинской империи. Джамба был крепостным, и его князь подарил художника владетельному теократу Дамбиджанцану, соперничавшему на западе Монголии с ургинским ханом Джебдзундам- бой-хутухтой… Перед ним трепетали соседние князья, которым “святой” показывал свою юрту-кунсткамеру, где вместе с редкостями хранились отрезанные уши и выколотые глаза непослушных вассалов. Л рядом с кожей, содранной заживо с захваченного в набеге казахского феодала, красовались картины, которые нарисовал ему крепостной художник Джамба. “Святой” очень гордился ими и любил приговаривать: “Даже у ургинского Богдо-хана нет таких!”. Случилось однажды так, что художник написал несколько миниатюр на сторону по просьбе знакомых… Теократ-самодур узнал об этом и приказал вырвать глаза художнику, сказав: “Вот теперь не будешь писать картины другим”. После Народной революции теократ-авантюрист, продолжавший терроризировать своими набегами арат, был уничтожен отрядом партизан в своей крепости, а картины вместе с вырванными глазами несчастного художника были доставлены в национальный музей”.
59 АВПР. ф.143, оп.491, д.637, л. 10.
60 Тач же. С.23—24.
61 Там же. С. 19-20.
62 Korostovetz I.J. ‘Von. Cinggis Khan zur Sovietrepublik. Berlin—Leipzig. 1926. S.224.
63 АВПР. ф.143, оп 491, д.637, л.35-40.
64 Там же. л.58—59.
65 Там же. л.27.
66 Там же. л.63.
67 СПФ Арх. РАН. ф.761. оп.1. ед.хр.4. л.З
68 Монголо-ойратский героический эпос / Пер., вступ.ст., примеч. Б Я Владимирцова. М . 1927. С.34
69 Восточные записки. Т 1. С.278.
70 Бурдуков А. В. С.35.3.
71 Там же. С.355
72 Там же. С.362—363.
73 Арх. востоковедов СПФ ИВ РАН. ф.83. оп..1. ед.хр. 18, л. 1 18,128.
74 АВПР ф 143. он 491. д.6.37, л.70.
75 Таи же, л 72
76 Там же, л.60.
77 Бурдуков А.В Указ, соч. С.141
78 Там же. С. 144.
79 АВПР. ф.143. оп.49, д.637, л.53
80 Майский И.М. Указ. соч. С.266—267.
81 Бурдуков А Н. Указ, соч. С. 136.
82 Монгольский сборник. М., 1959. С.123.
83 Бурдуков А.В. Указ. соч. С.206.
84 Сибирские огни. 1927. № 3. С.189.
85 Юность. 1990. № 9. С.27.
86 Ширендыб Б. Монголия на рубеже XIX—XX веков. Улан-Батор, 1963 С.311.
87 Ширендыб Б. Хатанбатор Максаржав. С.30.
88 Там же. С.32.
89 Haslund-Christensen H. Zajagan, Menshen und Gotter in der Mongolei. Stuttgart-Berlin-Leipzig. 1935.
90 Рерих Ю.Н. Указ. соч. С. 143—144.
91 Арх. востоковедов СПФ ИВ РАН. ф.83, оп.1, д. 16.
92 Рерих Ю.Н. Указ. соч. С. 154.
93 Арх. востоковедов СПФ ИВ РАН, ф.83. оп.1, д. 16.
94 Рерих Ю.Н. Указ. соч. С. 155.
95 Ширендыб Б Монголия на рубеже XIX—XX веков. С. 415
96 Революционные мероприятия народного правительства Монголии в 1921—1924 гг. / Сост Ц Насанбалжир. ред. Ц.Пунцагноров. М., 1960. С. 128-129.
97 Там же. С. 130.
98 Там же. С. 131.
90 Там же. С. 132-133.
100 Ширендыб Б. Монголия на рубеже XIX—XX веков. С.З.
101 Там же. С.493.
102 Амур-Санан А.М. Мудрешкин сын. М..1966. С.216.
103 Кануков Х.Б Будда-ламаизм и его последствия Астрахань, 1928. С.3.
104 Ачур-Санан А.М. Указ. соч. С. 192
105 Арх. востоковедов СПФ ИВ РАН. ф. 183, оп.1. д.16,
106 С интернациональной миссией. Воспоминания участников Монгольской Народной революции. /Сост. Ю.О.Оглаев/ Элиста, 1970. С.22.
107 Центральный государственный архив Калмыкии, ф.Р-137, оп.1, д.2, л.89-92.
108 Арх. востоковедов СПФ ИВ РАН, ф. 183, оп.1, д. 16.
109 Haslund-Christensen H. Указ. соч. s.138—139.
110 Рерих Н.К. Алтай-Гималаи. М., 1974. С.252.
111 Колесников М. Сухэ-Батор. М., 1959. С.281.
112 Там же. С.283.
113 Соркин Н.С. В начале пути. М., 1970. С.105—106.
114 Там же. С.43.
115 Колесников М. Указ. соч. С.291.
116 Майский И.М. Указ. соч. С.258.
117 Оссендовский Ф. Указ. соч. С.21.
118 Арх. востоковедов СПФ ИВ РАН, ф.152, оп.З, д.704.
119 Арх. Государственного музея истории религии, ф.1, оп.1, ед.хр.503.
120 Арх. востоковедов СПФ ИВ РАН, ф.152, оп.З, д.704.
121 СПФ Арх. РАН, ф.761, оп.2, ед.хр.24, л.4.
122 Арх. востоковедов СПФ ИВ РАН, ф.63, оп.1, д.27.
123 Poppe N. Reminiscences. Western Washington. 1983. S.137.
124 Ксерокопия письма от 24 июля 1982 г.; хранится в архиве автора книги.
125 Сибирские огни. 1927. № 3. С.189.
126 Колесников М. Указ. соч. С.281.
127 Там же. С.270—271.
128 Бурдуков А.В. Указ. соч. С.72.
129 Рерих Ю.Н. Указ. соч. С.148—149.
130 Там же. С. 148.
СЛОВАРЬ #
Аймак — самая крупная административно-территориальная единица в Монголии. Во главе каждого аймака, куда входило двадцать и более хошунов (см.), стоял хан. В ламаистской церкви — приход, община
Амбань — маньчжурский наместник, губернатор.
Арат — скотовод, по-монгольски — ард.
Аргал — сухой помет, навоз — топливо кочевника.
Архи — молочная водка.
Бадарч, бадарчин — бродячий монах.
Бакша — учитель.
Барантачи — грабитель скота.
Бичечи — писарь.
Бичиг — бумага, документ.
Богдо-геген — глава ламаистской церкви, духовный правитель Внешней Монголии.
Бодисатва — божество ламаистского пантеона, призванное помогать людям на земле; число их в ламаизме велико.
Бурхан — буддийское божество, будда.
Гамин — китайский солдат (от слова “Гоминдан”) в Монголии в 1919-1921 годы.
Гурум — моление.
Гутул, гутал — национальная обувь, сапог с загнутым верх носком.
Гэгэн, геген — светлый, признанный перерожденцем.
Да — главный (Да-Хурэ, да-лама).
Дабан — перевал.
Даншик — ежегодное подношение верующих высоким ламам.
Дарга — начальник.
Дзасак — правитель удела, хошуна.
Джаса — монастырское хозяйство, канцелярия.
Докшит (тибет.), дхармапала (санскрит) — грозный защитник веры, божество, наводящее ужас на врагов религии.
Дэли — национальная одежда монголов типа халата.
Жанжин (цзян-цзюн) — полководец.
Лан — слиток серебра в 37,3 г.
Маймачен — торговый город.
Майхан — монгольский шатер, палатка.
Махакала — великий Ужасный, защитник ламаизма (тибет.), один из главных докшитов.
Надом — праздник, на котором всегда проходили “три борьбы”: скачки, стрельба из лука и национальная борьба.
Ноен — господин.
Ойрат — житель Западной Монголии.
Очир, вачир — (санскрит. — ваджра) — загнутые (4-6) лепестки лотоса, которые, как скипетр, отгоняют при молитве злые силы. Впервые как знак на шапку пожалован далай-ламой Абатай-хану из рода Тушету-хана. Ундэр-геген, первый глава ламаистской церкви в Монголии, завещал носить очир на шапке всем хутухтам. Его наследник — 8-й богдо-геген, в 1911 году провозглашенный ханом Автономной Монголии, был коронован на престол шапкой с золотым очиром.
Сайд — министр, сановник.
Субурган — мемориальное сооружение типа индийской ступы.
Сумэ — храм.
Тайджи (тайжи) — дворянин без надела.
Taшyp — бамбуковая палка с кожаной плетью.
Тантризм — высшая магия ламаизма.
Торгут (торгоут) — представитель народности, известной в странах Центральной Азии.
Улачи — ямщик.
Уртон — конно-почтовая станция, на которой менялись лошади (примерно через 30 км).
Хавтгай — дикий верблюд.
Хадак — церемониальный шарф из шелка, подносимый в знак уважения.
Халх — житель Халхи, основной части Внешней (Северной) Монголии.
Хашан — двор с несколькими юртами, обнесенный высоким частоколом.
Хошун — административно-территориальная единица старой Монголии, княжество с печатью и знаменем своего военного отряда.
Хубилган — святой перерожденец.
Худон — провинция, сельская местность.
Худук — колодец.
Хурал — собрание, молебствие.
Хурэ — монастырь, поселение, расположенное кругом.
Их-хурэ — монгольское название главной ставки богдо-гегена, Урги (с 1924 года Улан-Батор).
Хутухта — Святой; титул, присуждаемый за особые заслуги перед желтой церковью.
Цам — религиозная танцевальная мистерия.
Цзян-цзюн — маньчжурский военный губернатор, командующий.
Цин-ван — князь 1-й степень, далее следовали звания, принятые монголами во времена манчжурского господства, — (до-ло) вань - князь 2-й степени, бейле — 3-й, бейсе — 4-й, туше-гун — 5-й, (тусалагчн) гун — 6-й степени.
Цирик — солдат.
Шара шаджин — желтая вера, ламаизм (в отличие от другой секты красношапочников в буддизме) запрещал служителям браки.
Шарил — набальзамированная фигура умершего хутухты.
Ямб — серебряный слиток массой около 5 фунтов.
Памятник Амурсане (1966) в Кобдо
Джа-лама. Журнал “Огонек”, ноябрь 1912 г. Фото А.В.Бурдукова
Джа-лама в русской военной форме (справа). Фото А.В.Бурдукова
Начальники отрядов народного ополчения, июль 1912г. Фото А.В.Бурдукова
Тогтохо-гун (слева) - из книги П.К.Козлова “Тибет и далай-лама”
Ж.Дамдинсурэн (в центре) со своими героями. 1912г. Фото Г.Констена
Баргуты. сражавшиеся под Кобдо (в центре под знаменем Баир-тайжи). 1912. Фото Г.Констена
Гинден-гун (слева) и губернатор Кобдо Зорикту Цецен-бейсе. 1912. Фото Г.Констена
Дамдинсурэн на фоне освященного кровью знамени. Фото Г.Констена
Главные деятели Кобдоского края - в центре Джалханцза-хутухта. справа от него - Джа-лама. Фото А.В.Бурдукова
Хатанбатор Максаржав. 1920-е гг.
Махакала
Поле боя на Буянту-голе. Август 1912. Фото Г.Констена
Жертва Джа-ламы. Фото Г.Констена
Двор и лавка китайского торговца до погрома. Фото Г.Констена
Двор торговца после штурма Кобдо. Фото Г.Констена
В китайской лавке после взятии Кобдо. Фото Г.Констена
Разрушенный китайский храм в Кобдо. Фото Г.Констена
Джа-лама Фото А.В.Бурдукова
Джа-лама - из книги Х.Хаслунда “Заяган”
Харти Кануков. 1922г.
Б.Тристао. утверждавшая, что видела Джа-ламу после 1922г.
Иркутск, 1924. Из собрания П.Садецки
Цаган Жамба. Восемь счастливых коней. Акв. начала XX в.
Заимка Бурдуковых на Хангельцыке. Фото А.В.Бурдукова
А.В.Бурдуков, Парчен-тульчи и писарь Мажир. 1913г.
Б.Я.Владимирцов. 1920-е гг.
В.А.Казакевич. 1920-е гг.
В.Д.Якимов. 1920-с гг.
Город Джа-ламы. 1928г. Фото Х.Хаслунда
Голова Джа-ламы. 1990г. Фото автора
“Шинетоль” N 7 1914, сообщавшая об аресте Джа-ламы
Письмо Джа-ламы А.В.Бурдукову. 1912г.
Письмо Джа-ламы А.В.Бурдукову. 1918г.
СОДЕРЖАНИЕ #
Экспонат N 3394 ………………………………………… 6
Амурсана и легенды о нем ………………………………… 12
Первое возвращение Амурсаны ……………………………… 18
О хождениях в Тибет …………………………………….. 27
Второе возвращение Амурсаны ……………………………… 34
В новом летоисчислении ………………………………….. 39
Вдали от столицы ……………………………………….. 45
Осада Кобдо ……………………………………………. 52
Штурм Кобдо ……………………………………………. 61
В честь победы …………………………………………. 69
Освящение знамен ……………………………………….. 73
О верблюжьем походе и встрече, которая не состоялась ……….. 78
Возвышение Джа-ламы …………………………………….. 82
Тучи сгустились быстро ………………………………….. 89
По секретному предписанию 336 ……………………………. 95
“Репрессии против него в виду не имелись” …………………. 108
В Астрахани ……………………………………………. 113
Третье и последнее возвращение Амурсаны …………………… 125
Крепость в песках Черной Гоби ……………………………. 136
“Военный суд приговорил его к смертной казни” ……………… 147
Убийство Джа-ламы ………………………………………. 152
Приключения Головы ……………………………………… 163
“Проклятие фараона” …………………………………….. 171
Письма ………………………………………………… 190
От автора ……………………………………………… 208
Примечания …………………………………………….. 215
Словарь ……………………………………………….. 220
Ломакина Инесса Ивановна
ГОЛОВА ДЖА-ЛАМЫ
Редактор Г.И.Киселева
Оформление художника Г.Г.Семенова
Набрано на редакционно-издательском комплексе агентства ЭкоАрт
Санкт-Петербург. 191194 а/я 326
Подписано к печати 12.10.93. Формат 84x108 1/32.
Бумага офсетная. Гарнитура Таймс. Печать офсетная.
Тираж 2000, зак.
Ломакина Инесса Ивановна
ГОЛОВА ДЖА-ЛАМЫ
Редактор Г.И.Киселева
Оформление художника Г.Г.Семенова
Набрано на редакционно-издательском комплексе агентства ЭкоАрт
Санкт-Петербург, 191194 а/я326
Подписано к печати 12.10.93. Формат 84х108 1/32.
Бумага офсетная. Гарнитура Таймс. Печать офсетная.
Тираж 2000, зак.
Благодарности #
Спасибо Анне Дамдиновне Цендиной за предоставленный оригинал книги (с подписью самой Инессы Ломакиной!) и всем, кто принял участие в поиске оригинальной книги.